Мифы и факты русской истории

Историки второй половины XIX в. гораздо резче писали о Шуйском, чем Карамзин. С.М. Соловьёв отмечает, что Шуйский был «очень умный и очень скупой, он любил только тех, которые шептали ему в уши доносы, и сильно верил чародейству». Из его указов самый важный, принятый в 1607 г., подтверждает закрепощение крестьян. Никакого особого мужества перед Сигизмундом Соловьёв в поведении плененного царя не усматривает. Нелестное мнение о Шуйском у Соловьёва бледнеет по сравнению с оценкой Н.И. Костомарова, больше писателя, чем историка:

«... Он гнул шею пред силою, покорно служил власти, пока она была могуча для него, прятался от всякой возможности стать с ней в разрезе, но изменял ей, когда видел, что она слабела, и вместе с другими топтал то, перед чем прежде преклонялся. Он бодро стоял перед бедою, когда не было исхода, но не умел заранее избегать и предотвращать беды... Василий был суеверен, но не боялся лгать именем Бога и употреблять святыню для своих целей. Мелочной, скупой до скряжничества, завистливый и подозрительный, постоянно лживый и постоянно делавший промахи, он менее, чем кто-нибудь, способен был приобресть любовь подвластных, находясь в сане государя. Его стало только на составление заговора, до крайности грязного, но вместе с тем вовсе не искусного, заговора, который можно было разрушить при малейшей предосторожности... Но когда он стал царем, природная неспособность сделала его самым жалким лицом, когда-либо сидевшим на московском престоле, не исключая и Фёдора, слабоумие которого покрывал собой Борис».

Мнение Костомарова разделяет и В.О. Ключевский, не менее талантливый писатель, но в первую очередь — историк. О Шуйском он пишет:

«Это был пожилой, 54-летний боярин небольшого роста, невзрачный, подслеповатый, человек неглупый, но более хитрый, чем умный, донельзя изолгавшийся и изынтриганившийся, прошедший огонь и воду, видавший и плаху и не попробовавший её только по милости самозванца, против которого он исподтишка действовал, большой охотник до наушников и сильно побаивавшийся колдунов. Свое царствование он открыл рядом грамот, распубликованных по всему государству, и в каждом из этих манифестов заключалось по меньшей мере по одной лжи».

Грамоты лгали о намерении самозванца перебить бояр, об избрании царя Василия «всем Московским государством» и о его клятве «никого смерти не предавать, не осудя истинным судом с боярами своими». Клятву о казни без суда Василий, конечно, нарушил, но, как подчеркивает Ключевский, важно то, что, целуя крест в Успенском соборе, он дал клятву не боярам, а всей земле: «Целую крест всей земле на том, что мне ни над кем ничего не делати без собору, никакого дурна». Сделал это не из народолюбия, а чтобы найти в земстве противовес боярам. Ключевский приветствует Шуйского за отказ от прерогатив царской власти: опалы по усмотрению царя; конфискации имущества у родственников преступника; суда без свидетелей и очных ставок. «Клятвенно стряхивая эти прерогативы, — заключает Ключевский, — Василий Шуйский превращался из государя холопов в правомерного царя подданных, правящего по законам».