|
— Хорошие у тебя иконы, молитвенные, и огонь их не берет, и вода не мочит. Иконописец прослезился, подумал, что владыка, может, умягчился, просветился, дух кротости тронул сердце его, милосердие в нем приоткрыл, умиленный такой, пресветлый. Может, вразумился он, увидел тщетность своих былых попечений — вон оно, имущество-то, как ветошь сгорает в одночасье, а Бог — вечен. Может, думал, к особой духовности он повернулся. Постояли они так друг против друга, как брат с братом — оба ведь монахи, иноки, жители иного мира, посмотрели друг другу в глаза. Минута такая трогательная, торжественная. А тут попугай этот из клетки: — Берегись, попка, владыку! Грабеж! Грабеж! Владыка услышал, побелел, позеленел, благость с него сразу вся спала, напрягся он, спрашивает: — Что это у тебя за супостат такой, кто его научил таким мерзостям? А попугай в ответ: — Грабеж! Грабеж! Владыка! Берегись! Ну, владыка откашлялся, огляделся, увидел, что несолидно ему откликаться на злобствования неразумной твари, которая, по грехам человеческим, всуе мятется, и сухо так говорит иконописцу: — Хотел я тебе почетное задание дать в главной епархиальной резиденции, но, вижу, ты пока недостоин. Тварь бессловесную ругаться научил, бесословить… Вот покайся, помолись, исправься, тогда, может, ты и сподобишься получить от меня приглашение. А пока и не проси, и не рассчитывай ни на что! С тем и укатил, величавый. А иконописец возблагодарил Господа и воссел с христолюбивыми друзьями славить Господа и пить вино, потому что оно веселит сердце человека. На такой торжественной ноте закончил свой рассказ Дионисий. — Так что может Господь и через неразумную тварь учинить свое святое заступничество! — вывел он. Все воззрились теперь на Клима Никифоровича. — Как, и я должен поведать? — испугался он. — Давай, Никифорович, — повелительно кивнул Иустин. Никифорович задумался, возведя очи горе. — Вам какую? — наконец вопросил он, — мистическую или игровую? — Конечно, мистическую, — откликнулся игумен Иустин. — Какие уж тут игры? Ну, значит, так, — начал Никифорович. — Мистическая. Про черного кота. Был у меня черный кот. Звали его, как фараона египетского, Рамзес. Жена души в нем не чаяла — умный был, рассудительный и какой-то мистический. Смотрит так, словно все про нас с женой знает — мудрость какая-то египетская в глазах. Из дома никуда не отлучался. Солидный, степенный. Сам ласкаться никогда не придет, выжидает, когда ты его позовешь. Вкушает пищу с достоинством, не торопясь, не чавкая. Вот таким макаром, Господи Боже мой. Уехали мы с женой как-то в санаторий, а соседу дали ключ, чтобы приходил кота кормить. Живем в санатории день, живем два, живем три. А жене неспокойно. Мается она — как там кот. Наконец, приснился он ей. Она говорит: — 23 —
|