|
Однако и эта свобода весьма сомнительна, если не мнима, ибо всякое выражение творческого акта вовне попадает во власть этого мира, как пишет Бердяев. Таким образом, и само творчество оказывается трагедией творческой личности, которая обречена на бытие в мире падших явлений, в мире объективированном, в царстве необходимости. Здесь замыкается роковой круг, который не под силу разомкнуть новому религиозному сознанию. Есть и другой критерий, по которому можно оценивать сочинения Бердяева. Это несопоставимость содержания его идей и их формы. Например, он утверждает, что творчество есть духовное делание, в котором человек забывает о себе, отрешается от себя в творческом акте, поглощен своим предметом; что творческий инстинкт в человеке есть бескорыстный инстинкт, в нем человек забывает о себе, выходит из себя. Однако нигде в своих сочинениях, даже в самых отточенных и метких своих mots (изречениях), Бердяев не только не отрешается от себя, не только не забывает о себе, но, напротив, весь занят исключительно собой, собственным субъективным достоянием и состоянием - своими чувствами, переживаниями, исканиями, оценками и выкладками. Протоиерей В. Зеньковский точно подметил, что "в этой невозможности выйти за пределы самого себя, в поразительной скованности его духа границами личных исканий - ключ к духовной эволюции Бердяева" [100] . Певец свободы и творчества оказался невольником собственных рациональных построений. Тот, кто объявлял творчество последней религиозной реальностью, сам потерялся средь миражей собственного субъективизма. И тот, кто претендовал на создание "универсального христианства", сам как будто не дорос до конфессии. При этом весьма существенно то, что именно Бердяев был одним из составителей и авторов знаменитых "Вех" - сборника статей "О русской интеллигенции", написанных в 1909-1910 годах. Опыт первой русской революции обнажил многие глубинные изъяны мироощущения русской интеллигенции. "Веховцы" (Н. Бердяев, С. Булгаков, М. Гершензон, С. Франк, П. Струве и др.) сделали попытку поставить диагноз духовному заболеванию этой части русского общества и облекли свой пафос в призывы к покаянию. Учитывая почти фанатическое самоуважение интеллигенции и непопулярность любой критики в ее адрес, а также времена почти повальной либеральной разнузданности, поступок "веховцев" был актом чрезвычайного интеллектуального и гражданского мужества. "Веховцы" - и в первую очередь Н. Бердяев и С. Булгаков (тогда еще мирянин) - указывали на гибельность интеллигентского утопизма и атеизма, упрекали интеллигенцию в потере "национального лица", в разрыве с общенациональной жизнью и Церковью. Бердяев обличал ее и в измене творческим началам жизни: "Интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества… Интеллигенция всегда охотно принимала идеологию, в которой центральное место отводилось проблеме распределения и равенства, а все творчество было в загоне… К идеологии же, которая в центр ставит творчество и ценности, она относилась подозрительно, с заранее составленным волевым решением отвергнуть и изобличить… Боюсь, что и самые метафизические и самые мистические учения будут у нас… приспособлены для домашнего обихода" [101] . — 76 —
|