|
Основная часть Слова 18–го посвящена событиям из жизни Григория Назианзена–старшего после принятия им епископского сана. Григорий–младший повествует о том, как его отец подписал еретический символ веры, однако сделал это по простоте и неведению, и потому должен быть оправдан. [1489] Григорий подробно говорит о щедрости своего отца, о его справедливости и незлопамятности, [1490] о сочетании в нем кротости со строгостью. [1491] Григорий упоминает, однако, что его отец был не вполне свободен от страсти гнева, а также о применявшихся им" "воспитательных средствах" ", рассказ о которых может шокировать современного читателя: …У него не было промежутка между выговором и прощением, так что малое огорчение от выговора покрывалось скоростью помилования… Он не питал никакого негодования против огорчивших его, хотя и не был вовсе неуязвим для гнева… Но и эта страсть была в нем приятной: это была не ярость по подобию змеи , [1492] воспламеняющаяся внутри и готовая к мести.., а что?то вроде жала пчелы, которое жалит, но не смертельно. Он обладал сверхчеловеческим человеколюбием. Нередко он угрожал колесами и бичами, появлялись и палачи, была опасность сжатия ушей, удара по щекам, поражения в челюсть; но на этом и прекращалась угроза. С провинившегося срывали одежду и обувь, распростирали его на земле, а потом гнев обращался не на самого обидчика, а на его активного сообщника… Нередко он едва приходил в раздражение, как уже прощал раздражившего… Ярость же его… никогда не продолжалась после захода солнца и не подпитывала гнева, губящего даже благоразумных, не оставляла каких?либо следов зла на теле, но спокойствие сохранялось даже во время самого негодования. Поэтому происходило с ним нечто весьма необычное: хотя не он один наказывал, однако его одного любили и уважали наказываемые, ибо он побеждал горячность добротой.[1493] Речь здесь идет, конечно, не о наказании епископом провинившихся клириков, а о наказании богатым рабовладельцем своих рабов. Нельзя забывать, что Григорий Назианзен–старший был не только служителем Церкви, но еще и аристократом, владевшим большим домашним хозяйством. Может быть, по сравнению с византийскими рабовладельцами своего времени он действительно был" "человеколюбивым" "и использовал описанные методы воздействия на провинившихся с меньшей жестокостью, чем многие другие. Знаменательно, однако, что Григорий–младший не считает необходимым умолчать об этой стороне жизни своего отца: очевидно, он не видел ничего предосудительного в том, чтобы у епископа были рабы и чтобы к ним применялись пытки и телесные наказания, хотя и в ограниченном количестве. С другой стороны, тот факт, что повествование о пытках и наказаниях парадоксальным образом вправлено в раму рассказа о" "незлобии" "и" "человеколюбии" "назианзского епископа, наводит на мысль: не содержится ли в словах Григория скрытая ирония или некое тайное недовольство своим отцом? Упоминание о пчелином, хотя и не змеином жале (не самый выигрышный образ для Похвального Слова!), непоследовательность в описании отцовского гнева (сначала говорится, что он тотчас прощал провинившегося, потом — что он лишь угрожал наказаниями, наконец — что он наказывал ) - все это выглядит так, будто автор хотел, чтобы его рассказ читали между строк. Не нарушив законов жанра, Григорий, однако, сумел сказать правду о тех чертах характера своего отца, которые, может быть, не были ему вполне симпатичны. — 227 —
|