О молитве. Сборник статей

Иногда незримый огонь касался верха моей головы и быстро пронизывал мое тело до ног, и пламенная молитва с великим плачем за мир овладевала мною.

Большей частью тогда я молился, стоя на коленях, прижавшись лбом к полу. Когда же изнемогало тело, я засыпал, но в моем ясном сознании я не прекращал молиться и ощущал себя спящим. Лишь проснувшись, я мог понять, что тело мое спало, потому что не всегда оно было в том положении, в котором я молился.

Два раза на улицах Парижа из?за молитвы я терял восприятие материального мира вокруг меня. Я благополучно добирался до того места, куда направлялся. Жалею до некоторой степени, что не было со мною такого свидетеля, который описал бы мое поведение в подобные моменты.

Однажды (в Париже) я был на вечере широко известного поэта, читавшего свои произведения. Было много изысканной публики. Все было организовано исключительно корректно с общественной точки зрения. В полночь я возвращался к себе. По дороге я думал: как соотносится это проявление человеческого творчества, одного из наиболее благородных, с молитвою? Войдя к себе в комнату, я начал молитву: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный»… И вот: тонкое пламя незримо и нежно пожигало на поверхности моего лица и груди нечто легкое как воздух, однако несогласное с Духом Божиим.

Внутренне я жил удивительный процесс борьбы между влечением к искусству и молитвою. Последняя победила страсть живописца, но нелегко и нескоро. Затем, в Богословском Институте, она же помогала мне сосредоточивать внимание на преподаваемых предметах. Приходилось бороться с этим своеобразным препятствием, драгоценным в самом себе. Моей жизни в институте благоприятствовало то обстоятельство, что у меня была отдельная комната над квартирами профессоров, где я мог молиться в привычной мне позиции. И все же при всем моем интересе к церковным наукам моя духовная нужда — пребывать в молитве — терпела ущерб, и я уехал на Афон.

Там, на Святой Горе, моя жизнь вошла в свою колею. Едва ли не каждый день после литургии меня наполняла пасхальная радость. И, как это ни странно, моя непрестанная молитва, подобно вулканическому извержению, исходила из глубокого отчаяния, что вселилось в сердце мое. Два состояния, кажущиеся диаметрально противоположными, совмещались внутри меня. Пишу совершенную правду. Я сам не понимал, что происходит со мною? Внешне я был благополучен не менее множества людей.

Позднее мне выяснилось положение вещей: Господь дал мне благодать покаяния (Лк. 24:47). Да, это была благодать. Едва ослаблялось во мне отчаяние, охладевала и молитва, и смерть ощупывала сердце. Чрез покаяние мое бытие расширилось так, что духом я касался и ада, и Царства. С начала первой мировой войны (1914) слышание о тысячах смертей на фронтах в моем сознании погрузило все космическое бытие в непроницаемый мрак абсурда. Ни смерти, ни абсурда я не мог принять. Тогда внутрь меня вошла мысль–дух: все, что познал, все, что я возлюбил и что живит и вдохновляет меня, — все положительно, и даже Сам Бог — умирает во мне и для меня, если я вполне исчезаю… Сильным было это переживание: оно приняло форму: человеческое Я может стать центром–вместилищем всего мироздания.