|
Испытав в детстве горечь и отчаяние, пережив холодность и жестокость матери, такая женщина оказывается неспособной искренне любить — даже собственную дочь. Не ощущая привязанности к ребенку, она мучается чувством вины и угрызениями совести, психологической защитой от которых служат сверхзаботливость, гиперопека и демонстративное чадолюбие. В основе такого поведения нет живого чувства, питается оно лишь сознанием необходимости исполнения родительского долга и потому неизбежно оборачивается тотальным контролем, неадекватной требовательностью, пренебрежением личной свободой ребенка, полным к нему неуважением. Эмоциональную выхолощенность такой «заботы» дети определяют безошибочно и, понятное дело, сопротивляются ей. Чем ребенок старше, тем это сопротивление становится яростнее, реакции брутальнее, агрессивнее — вот только агрессию свою подросток, как известно, всегда готов обратить против себя. И совершенно не случайно, что чаще всего к агрессивному, любой направленности, поведению подростка вынуждает именно чувство душевного одиночества и недостаточности материнской любви. Вот и моя пациентка не раз говорила, что чувствует себя в родной семье Золушкой, думает иногда, что мать и не мать ей вовсе. Переживания дочери мучительны и подлинны. Но и матери достается: ведь девочка, ощущая себя Золушкой, ведет себя совсем не кротко. Да и мать не вполне вписывается в столь ясный и однозначный в своей злобности и коварности образ сказочной мачехи... Желтые цветы, похожие на одуванчики, которые раньше других появляются на первых проталинах, снабжены удивительными листьями: с одной стороны, они замечательно теплые и мягкие, с другой, — отвратительно холодные и жесткие. Две стороны листка одного и того же растения. Оно называется мать-и-мачеха. Презумпция виновности Вроде бы обыкновенная ситуация: мать обращается в консультацию по поводу конфликта с семнадцатилетним сыном. Беспрерывные скандалы, ссоры; дело доходит, случается, и до драки... Однако обыкновенной эта ситуация только кажется. — Мне нужно найти на него управу! Притащить сюда я его не смогла, вы должны его вызвать! Говорит громко, напористо, верхнюю одежду не сняла, уселась вплотную к моему столу — и тут же принялась рыться в многочисленных мешках и выкладывать на стол фотографии, бумаги, какие-то справки... На мое осторожное предложение подождать с бумагами и рассказать, что случилось, решительно заявляет: «Мой сын, по-видимому, психически болен! Но я не хочу быть голословной, я принесла вам доказательства!» Не без труда убедив ее отложить бумаги, я узнаю: у нее «совершенно невыносимый сын»; «инфантил и садист». Вообще она всю жизнь окружена «ужасными мужчинами»... Покойный отец был настоящий деспот, ее муж — человек неплохой, но «слабак, ну что вы хотите, он же из деревни, одно слово — крестьянин». Впрочем, если его довести, матерится он виртуозно — чему и сына обучил... Сын, пока не вырос, хлопот не доставлял: был вполне покладистым, мать слушался, в домашних склоках всегда принимал ее сторону. А склоки и скандалы случались постоянно: у матери с отцом, у матери с дедом. Собеседница моя многословно и напористо повествует о своей нелегкой доле; и суть этого повествования вырисовывается все яснее и яснее: она, страдалица, всю свою жизнь ни минуты покоя не знала в борьбе за «порядок и справедливость» в семье. Ее обижали и оскорбляли все — она же всем хотела только добра. Хуже других был ее отец, дошедший в своем деспотизме до крайности: в сорок пять лет оставшись вдовцом, он задумал снова жениться! И когда дочь решительно этому воспротивилась, привел женщину в дом и, не расписываясь, прожил с ней почти двадцать лет, до самой своей смерти. Дочь же этим своим поведением он вынудил на поспешный, по сватовству, брак: вышла, «только бы из дому уйти», за нелюбимого, за «крестьянина». Сын поразительно похож на деда: «и характером, и лицом, а теперь еще, когда вымахал под два метра, и вовсе копия». Дед умер два года назад — и с тех пор сын стал совершенно невыносим... — 77 —
|