На стороне ребенка

Поскольку малышка не села тогда, когда это полагалось, решили, что у нее энцефалопатия. Когда я увидела ее впервые, особой надежды у меня не было — передо мной была девочка, которая закатывала глаза, и имела какой-то совершенно потерянный вид. Если она не прислонялась к своему отцу или матери, ее нога, вялые, неподатливые, отказывались ее слушать — она едва-едва ими передвигала. На первый взгляд казалось необходимым, чтобы верхняя часть ее тела стала частью тела отца или матери, — тогда низ ее тела не будет болтаться, как тряпичный. Но когда я за ней понаблюдала и присмотрелась, что-то у меня в мозгу «щёлкнуло»: если девочку отнимали от тела матери, она становилась совершеннейшей тряпичной куклой, а когда была возле отца, то застывала; ее ноги никак не напоминали тря­пичные, они напрягались. Значит, у нее не паралич нижних конеч­ностей. Девочка мнила, что она — все еще часть своей матери, и не управляла нижней частью собственного тела. Итак, она лежала на полу, у меня в кабинете. И я двумя руками обхватила ее чуть ниже талии, у пупка, и в мгновенье ока подняла ее, без особых усилий — усадила; она стала сидеть. Затем, одним махом я выправила ее талию так, чтобы ступни коснулись земли. И я сказала: «Вот так ты будешь теперь стоять сама». В следующий визит девочка уже ходила по моему кабинету, все трогала, только вид у нее был

444

отсутствующий и она не шла к своей матери. Она не знала своего тела, кто она физически, как если бы низ тела был у нее материнским, а ноги — отцовские (отец долго носил ее на руках). Я начала работать с матерью, сопровождавшей ребенка. Отец в свою очередь тоже подвергся психоанализу. На протяжении долгах лет, в замке своего родителя, он пребывал в весьма напряженной, драматической, ситуации: имел заработную плату ниже S.M.I.C*, что исходило от отца-террориста, который управлял заводом, и который его, инженера, вынуждал быть слугой. Сын хотел выйти из этого унизительного положения, он не желал быть вещью, собачкой, беспрекословно вы­полняющей любые приказы отца, и предпринимал всяческие попытки вести дело так, чтобы оно позволяло кормить всё семейство (все они жили за счет этого завода). Уйти не мог, поступи он так — семья была бы разорена: дедушка с материнской стороны был дряхл и неспособен возглавить дом. Что касается матери ребенка, это была офицерская дочка, которая прекрасно общалась, как все офи­церские дочки, которые никогда подолгу не живут в одном и том же гарнизоне (раз шестнадцать, кажется, переезжали они с квартиры на квартиру, когда она была ребенком). Но ее мать и сестры всегда могли как-то устроиться и обустроить какое угодно жилье так, что в нем можно было жить; ну так вот, истинно офицерская дочка, которая не задается метафизическими вопросами, живет, отдавая пред­почтение материальным и социальным, — мило и с полным сознанием гражданского долга. Тем не менее двух первых детей она имела здоровыми. А вот последняя — та девочка, которую показали мне, — очень болела с самого рождения, будучи поражена теми странными аномалиями, которые я сочла за раннюю истерию. Что же все-таки произошло? Ребенок попросту на два года отставал в своем развитии: в качестве новорожденной девочку вернули матери только в два года. Я сказала ей, что ее девочка по всей видимости совсем не глупа, и она воспряла духом.