|
Эпитеты, разные обидные слова. Я кричу, потому что в отчаянии. Петя виноват, конечно, что вынул зажим, и я теперь не могу его провести под сосуды одной рукой. Но разве это меняет дело? Я отнял палец от аорты, и из отверстия редкими и слабыми толчками выбрасывается струя крови. Как из бочки, когда вода уже на дне... Я чуть не плачу... Я не хочу жить в этом ужасном мире, в котором вот так умирают девочки... Массирую сердце. При каждом сжатии желудочков из аорты выбрасывается немного крови. Зажим под нее я так и не могу подвести. За это я еще продолжаю ругать Петю. Ругаю Марию Васильевну за то, что она плохо сделала первую операцию, хотя у меня нет никаких доказательств. Адреналин. Массаж. Новые порции крови. Все тянется мучительно долго. Сердце дает редкие слабые сокращения, как будто засыпает. Но нужно что‑то делать, делать! — Михаил Иванович, зрачки широкие уже десять минут. Я очнулся. Довольно. Нужно когда‑то остановиться. Признать, что смерть совершилась. Хотя сердце еще изредка вздрагивает. — Ну, все. Кончаем. Не нужно больше переливать кровь. Она пригодится другим... Сразу охватывает безразличие и апатия. — Зашейте рану... Иду в предоперационную, к креслу... Нет, нужно переодеться, я весь в крови. Сажусь. Голова пуста. Руки бессильны. Мне все равно... Но еще не все. Есть мать и отец. Конечно, они чувствуют там, внизу, что не все хорошо. От начала операции прошло пять часов. Но они еще надеются. Надежда тает и тает, и сейчас ее нужно порвать, как ниточку, которая связывает их с жизнью, с будущим. Ждать больше нельзя. Бесполезно. Рана зашита, кровь убрана. Майя накрыта простыней. Не Майя — труп. Не могу произнести этого слова.. В предоперационной собралось несколько врачей. Кому‑то из нас нужно идти сказать. Собственно, сказать должен я. Но я молчу. Не могу. Я тяну и надеюсь, что кто‑нибудь выручит меня. Наконец Петр Александрович говорит Володе: — Пойди скажи матери. Володя не смеет ослушаться старших. У нас не принято отказываться... Он нехотя встает и идет к двери. Поздно. Долго собирались. Дверь из коридора распахивается, и в помещение операционной врывается мать. Она, как безумная, бежит прямо к столу и бросается на труп дочери. Рыдает. Говорит нежные слова. Целует ее посиневшие губы. — Проснись, ах, проснись, моя ненаглядная!.. Она не говорит слов, которых я жду: «Что они с тобой сделали?» Никого не обвиняет. Она еще не понимает, не хочет понять, что дочери, ее Маечки, уже нет. Операционная почти опустела. Трудно смотреть на это. Девушки‑сестры плачут. — 16 —
|