Разгадка заключается в том, что и о математическом уравне­нии, и о других возможных решениях, о наших знаниях и о фоне мышления — «трещине на стене» нам приходится думать одно­временно, иначе задача не решается. Этого навыка нам, в отличие от людей гениальных, мучительно недостает. О нем — в следую­щей беседе.

Совсем забыл.

Когда вы делали упражнения, удалось ли вам победить тоску Чайковского?

Беседа восьмая

Чаадаев и генетика. Моцарт и Сальери. Упражнение «Движения

Гурджиева». Подсказки к задачам

Не кажется ли вам странным, что нам так трудно думать о не­скольких вещах одновременно? Кажется, наш мозг все время по­падает в ловушку одной-единственной мысли и не способен вы­держать игру ума, в которой разнообразные мысли, ощущения, эмоции существуют одновременно.

Если вы попробовали решать задачи, то, наверное, уже по­няли, что безо всяких причин мы заковываем себя в кандалы стандартного восприятия реальности, двигаясь по колее един­ственной мысли до тех пор, пока неожиданное событие не пере­ключает плохо смазанный «зубчатый механизм» нашего разума на соседнюю колею. Поступая таким образом, мы противосто­им жизненной реальности, поскольку весь мир — и внешний, и внутренний — разнообразен, изменчив, и множество процессов в нем происходят одновременно.

Петр Яковлевич Чаадаев, наш гениальный философ и прозаик, находясь в состоянии, которое современники считали душевной болезнью (сам Чаадаев в это время именовал себя персидским шахом), обладал невероятной способностью к восприятию боль­шого числа разных событий одновременно. До болезни он был блестящим, пылким, необычайно активным офицером, который с блеском участвовал в кампаниях 1812 — 1813 годов.

В зрелые годы Чаадаев превратился в человека, который на­слаждался лишь многообразием мыслей, — и одно это, как он писал в «Философических письмах», приводило его в состояние гармонии и счастья. «Когда ты можешь думать одновременно о многом, — писал Чаадаев, — у тебя появляются мысли, прони­кающие во все, куда-то к началу, к единому, вечному. Единствен­ным человеческим счастьем является прикосновение к нему».

«Откуда он взял это могучее волнение, чисто личное и непо­вторимое, которое проникает всю его доктрину и сообщает та­кую неотразимую убедительность его слову? — писал Константин Николаевич Леонтьев. — В железной и вместе с тем абсолютно свободной последовательности его умозаключений столько сдер­жанной страсти и такая чудесная экономия сил, что и, помимо множества блестящих характеристик и художественных эпитетов, за один этот строгий пафос мысли его философические письма должны быть отнесены к области словесного творчества наравне с пушкинской элегией. Во всемирной литературе немного най­дется произведений, где так ясно чувствовалось бы море стихий­ности и вместе с тем гармоничность человеческой логики. Че-канны, например, его слова: «Во Франции на что нужна мысль? Чтобы ее высказать. В Англии — чтобы привести ее в исполнение. В Германии — чтобы ее обдумать. У нас — у нас ни на что».