|
В период между двумя мировыми войнами, Япония представляла собой весьма любопытную картину как социальной, так и с идеологической точек зрения. Реставрация абсолютной монархии периода Мэйдзи привела не к консервации традиционных институтов, но наоборот, содействовала становлению нового японского общества, проникновению в него элементов западной культуры и цивилизации. В начале двадцатого века Япония за несколько лет из отсталой феодальной страны превратилась в индустриальное государство, и на долгое время перехватила у Китая статус самой культурной и цивилизованной страны в Азии. Тысячи студентов со всех частей Восточной Азии обучались в Японии, причем не столько предметам технологического профиля, сколько гуманитарным, прежде всего Западной философии и экономике. Воздействие «японских студентов» на все стороны процесса модернизации Восточной Азии трудно переоценить – благодаря им получили широкое распространение, прежде всего в Китае, труды К. Маркса, Ф. Гегеля, И Канта, И. Фихте, труды по европейской логике, политэкономии и всем возможным отраслям знания. Основной идеологической проблемой японского общества в указанный период было то, что вестернизация, сколь бы глубокой она не казалась, оставалась в Японии товаром для внешнего употребления – она не сколько не затронула глубинных основ национальной японской жизни, которая и в середине двадцатого века оставалась столь же консервативной, как и тремя столетиями раньше. В конечном счете Западная мысль сыграла в жизни японского общества роль гораздо меньшую, чем можно было бы ожидать, имея в виду столь обширное знакомство японских интеллектуальных кругов с новейшими достижениями западного интеллекта. Японские общественные институты и японское сознание вообще оказались гораздо более устойчивыми к Западным воздействиям, нежели китайские, каковые подверглись очевидно более сильной трансформации и пережили ее более болезненно, чем в Японии. Мощь стихии народной жизни, не поддающейся наносным веяниям и сохраняющей в неизменном виде правду жизни и цельность бытия, могла быть, скорее всего, той побудительной силой, которая подогревала интерес М. Хайдеггера к японской мысли и, шире, к культуре. Вместе с тем, это как раз та область исследования, которая не охватывается ни одним предметным полем, и для изучения которой не существует ни методологии ни позитивного научного инструментария. В нее можно только вчувствоваться, понять и осознать ее изнутри, ощутить на дофеноменальном или внефеноменальном уровне. Имея это в виду, мы поймем, что сопоставление Хайдеггера с тем или иным китайским или японским философом или религиозным деятелем может носить только иллюстративный характер: скорее всего сходство Хайдеггера и японцев определяется близким отношением к бытию, понимаемом не как статическая определенность трансцендентной истинной реальности, но как непрерыный процесс развертывания бытия, имеющий место во времени и в человеке. — 148 —
|