|
Таким образом, на крайне фундаментальный вопрос «Где находится действительная, конечная и высшая реальность?» Аристотель ответил бы: «Нигде на этой земле». Поэтому, когда вы подходите к чрезвычайно важному вопросу о местонахождении высшей или предельной реальности — и, следовательно, том, что следует считать глубоко священным — учение Аристотеля приобретает во всех отношениях потусторонний и восходящий характер. Лавджой высказывает это в высшей степени верное и интересное утверждение, имеющее глубокие исторические последствия — и оно явно противоречит мнению ДиЗерега и Смоли. Попутно Лавджой замечает, что, если мы затем обратимся к Платону (который, также с точки зрения конвенциональной ментальности, считается подлинно «потусторонним» философом, в противоположность «посюсторонней» ориентации Аристотеля), мы обнаружим, что на этих глубочайших уровнях, в действительности, все наоборот. Конечно, в философии Платона была исключительно мощная потусторонняя составляющая; однако, как замечает Лавджой (и я непосредственно цитирую его в этой книге): «Наиболее примечательный — и наименее замечаемый — факт в отношении исторического влияния [Платона] состоит в том, что он не просто дал европейской потусторонности ее характерные форму, фразеологию и диалектику, но что он также дал характерные форму, фразеологию и диалектику абсолютно противоположной тенденции — особенно живучей разновидности посюсторонности». К примеру, в «Тимее» Платон описывает реальное проявление этого мира из предельной реальности, так что саму эту землю он называет «видимым, ощутимым Богом». Именно эта линия положила начало неоплатоническому акценту на священном проявлении, в свете которого эта земля и этот мир могут легко видеться священными по самой своей основе, для чего у Аристотеля, с его огромным влиянием, вовсе не находилось места. Конечно, это очаровательно и вполне верно, и это вносит гораздо большую ясность в вопрос о том, где именно помещали предельную реальность эти два самых выдающихся мыслителя — и, значит, о том, что именно может или не может считаться священным. Разумеется, это опрокидывает общее предубеждение экофилософов и неоязычников, для которых «огородное пугало» Платона — не иначе как фонтан западной ненависти к этому миру. И далее Лавджой показывает, почему Платон, а не Аристотель, действительно мог быть (а исторически и был) отцом большей части западного посюстороннего пантеизма, неоязычества и натурализма. Все это ДиЗерега и Смоли тоже явно упускают из виду. Затем они пытаются сходным образом поставить под сомнение мой подход к Эмерсону, хотя они никак не показывают, что я неверно понимаю или представляю Эмерсона.[1] Тот «звериный глаз», который критикует Эмерсон — это, конечно, модальность, на которую опираются некоторые поклонники природы и неоязычники, и Эмерсон весьма выразителен в своем осуждении того мировоззрения, которого, судя по всему, придерживаются ДиЗерега и Смоли. — 233 —
|