Один вкус. Дневники Кена Уилбера

И на этой стороне двойного осознания — где боль еще больнее (поскольку она Пуста) и грусть намного грустнее (поскольку она Пуста), — когда я слышу, что твердыня милого Хьюстона разрушается, я переполнен грустью, которую я не в силах передать словами.

Вы значили так много для столь многих, вы пришли с голосами ангелов, чтобы напомнить нам, кто мы есть, вы пришли со светом Бога, чтобы осветить наши лица и заставить нас вспомнить, вы явились как маяк, сияющий в непроглядной ночи наших смятенных и несчастных душ, как наша собственная глубочайшая сущность, чтобы никогда не позволять нам забывать. И вы делали это последовательно, с прямотой и блеском, со скромностью, и отвагой, и заботой, и вы оставили и по-прежнему оставляете за собой путь, по которому последуем все мы, и мы будем делать это с большей благодарностью и почтением и любовью, чем способны передать мои слова.

Итак, как вы видите, я стал шизофреником Божественного. У меня всегда одновременно два ума. Пропитанное Пустотой, все в точности, как оно должно быть, великолепный жест Великого Совершенства. И — в точности в то же время, точно в том же восприятии — меня доводит до слез мысль о том, что вы нас покидаете, и это просто нестерпимо, абсолютно неприемлемо, я буду гневно роптать против умирания этого света до тех пор, пока уже не смогу больше роптать и мой голос не охрипнет от тщетных воплей против надругательства самсары. И в то же время как раз это — нирвана; не теоретически, но именно так, таким образом, прямо сейчас: Пустота. Оба восприятия одновременны; я знаю, что мне нет нужды говорить вам об этом; я знаю, что в вашем случае это так.

И поэтому, на той стороне двойного осознания, которая яростно восстает против разрушения твердыни, я просто хотел вам сказать, так глубоко, как только мог, что вы значили для нас всех. И лично для меня; вся моя карьера, шаг за шагом, проходила с ощущением вашего присутствия. От того прекрасного письма, которое вы написали 25-летнему юнцу, похвалив его первую книгу, до вашего согласия участвовать в издании «Ревижн» (Я сказал Джеку Криттендену, что не буду чувствовать себя спокойно, делая журнал, если в редколлегию не войдет Хьюстон), до надгробной речи на похоронах Трейи, которая довела меня до слез и оставила полностью растерянным. На этой стороне двойного осознания я (знаю, что не буду благоденствовать, когда твердыня разрушается.

Но вы должны простить меня за то, что я раньше времени хороню вас и говорю так, словно ваша кончина близка; даст Бог, пройдут десятки лет, прежде чем все мы соберемся, чтобы действительно произносить такого рода слова, в то время как ваш прах возвращается в космический танец, а ваша душа возвращается к тому, что она никогда не покидала. Но, как я предупреждал вас, слова «твердыня разрушается» пронзили меня такой грустью, что я хотел бы ошибаться, посылая вам эти слова сейчас; даже десятки лет — это слишком скоро. Именно из-за Трейи я в большей степени, чем большинство других людей, чувствителен к возможности скоропостижной смерти в самое неподходящее время — даже если она не была неожиданной.