|
Однако сколь мудрым бы ни был основной тактический принцип ОПИ, я полагаю, что, будучи применен в качестве критерия истины, он не выдерживает никакой критики. По отношению ко многим делам людским обвинение в преднамеренном обмане и лжи является грубым упрощенчеством. Человеческий характер представляет собой слишком сложную систему для того, чтобы определять альтернативами "честности" или "нечестности". Ученый на публичной лекции скорее смошенничает, чем позволит проводимым там опытам реализовать их хорошо известную склонность к провалам. Я слыхал, как один лектор-физик, принимая демонстрационную аппаратуру у своего предшественника, консультировался с ним по поводу механизма, предназначенного для показа того, как во время движения периферических частей системы центр тяжести ее остается неподвижным. "Он будет колебаться", – жаловался лектор. "Ну, – извинительным тоном сказал его предшественник, – по правде говоря, во время демонстрации этого механизма я находил уместным забивать в центр тяжести гвоздь". Я видел однажды, как знаменитый физиолог, ныне покойный, занимался на публичной лекции бесстыжим надувательством, издеваясь над несчастным кроликом единственно ради дурацкой шутки, согласно которой это был "американский кролик" – ибо никакой другой, говорил он, не смог бы выжить от той раны, которую он якобы ему нанес. Сравнивая малое с великим, замечу, что я и сам бесстыдно мошенничал. Как-то в молодые годы бытности моей в Гарварде мне было поручено опекать препарированное сердце на популярной лекции профессора Ньювелла Мартина. Сердце, принадлежавшее в прошлом черепахе, поддерживало соломинку, увеличенную тень которой проецировали на экран; когда сердце сокращалось, тень на экране приходила в движение. "Во время стимуляции таких-то и таких-то нервов, – говорил лектор, – сердце будет действовать таким-то и таким-то образом". Но бедное сердце было слишком изношенным, и хотя оно должным образом остановилось во время стимуляции должного нерва, узы, связывающие его с жизнью, при этом разорвались. Будучи ответственным за демонстрационную часть, я пришел в ужас и неожиданно обнаружил, что упершись указательным пальцем в ту часть соломинки, которая не отбрасывала никакой тени, я непроизвольно имитирую те ритмические движения, которые предрекает мой коллега. Я не дал провалиться этому опыту; причем не только уберег своего коллегу от осмеяния, не ставшего его уделом единственно благодаря моей находчивости, но и привил публике правильную точку зрения относительно рассматриваемого предмета. Лектор говорил правду; и не соответствующее ей поведение полумертвого препарата сердца не должно было отразиться на восприятии слушателями того, о чем он говорил. "Сердечная недостаточность" была бы истолкована как ложь лектора, объяснить же данный пример данной аудитории, не прибегая к помощи наглядной демонстрации, было практически невозможно. Поэтому даже сейчас, когда уже все давно позади, я склонен полагать, что действовал совершенно верно. Во всяком случае, я действовал во имя истины "более широко", и автоматизм этих действий объяснялся, пожалуй, необходимостью отключения более узкой и педантичной части моего ума, способной помешать вдохновенным движениям моего пальца. Память об этом критическом эпизоде понуждает меня быть снисходительным ко всем медиумам, которые производят феномены одним способом, если те не желают с легкостью происходить другим. Исходя из принципов ОПИ, мое поведение в этой единожды имевшей место ситуации должно дискредитировать все, что бы я ни делал, все, например, что бы я ни написал в этой статье... — 61 —
|