|
Как ни существенны, однако, эти воздействия отдельных компонентов устно-поэтической структуры, ими далеко не исчерпывается воздействие фольклора на писателя. На него в гораздо большей мере действует самая эстетика народного творчества, полная глубокой непосредственности, жизненная по содержанию и предельно простая по своей форме. Счастлив писатель, которому удается оплодотворить свой талант драматизмом народной поэзии, безыскусственностью ее лирики, широким размахом ее эпоса. Фольклор оказывает писателю неоценимую помощь на самых трудных и переломных этапах его творческого пути. Пушкин обращается к русскому фольклору на пороге восстания 1825 года, и его эстетические фрагменты об искусстве, родившемся «на площади», не только помогают в работе над «Борисом Годуновым» — они с огромной силой формируют законы новой, подлинно народной русской трагедии. Произведения фольклора не могут быть механически перенесены в книжную литературу или воспроизводиться писателем в одних своих внешних особенностях. Такого рода стилизованное воспроизведение фольклора нередко создавалось А. К. Толстым, который в своих песнях и былинах обращал внимание прежде всего на внешнюю красоту и «эффектность» богатырской поэзии. Исключением из этого правила является баллада об Илье Муромце; в ней А. К. Толстой с замечательной выразительностью и лаконизмом воспроизвел образ сермяжного богатыря. По-иному относился к фольклору Кольцов, который творчески переработал наследие русской лирической песни, расширил ее тематику, углубил психологическое содержание образов, усилил выразительные средства языка, усовершенствовал ее стиховые формы. Этот глубоко творческий подход к фольклору характерен для многих классиков: Пушкина (сказки), Лермонтова («Песня о купце Калашникове»). Народная легенда о докторе Фаусте, продавшем душу дьяволу, легла в основу драмы Марло и ранней редакции «Фауста» Гёте («Ur-Faust»). Легенда эта затронула «все струны души» Гёте, воспламенила его поэтическое воображение. Однако в процессе упорного труда над фольклорным материалом Гёте в сильнейшей мере его переработал. Во всех этих случаях материалам народного творчества придавалась новая художественная чеканка. Глубокой фальшью являлся бы отказ от такой переработки, в целях сохранения «неприкосновенности» народного памятника. Фальшивую аргументацию этого рода хорошо опроверг советский писатель Леонид Соловьев, рассказывавший о своей работе над романом о жизни Ходжи Насреддина. «Вначале дело у меня шло туго. Передо мной лежало множество материалов — фольклорных записей, исследований, и это связывало меня по рукам и ногам. Эта связанность мешала мне вложить в книгу... отстоявшееся поэтическое чувство Средней Азии. Так продолжалось долго, пока я не сделал второго решительного хода: я собрал все материалы, спрятал их в ящик и очутился один на один с чистым листом бумаги. Наконец-то я почувствовал свободу... я менял мотивы фольклора, менял окраску; словом, весь материал рассматривал как сырье для переплавки. Некоторые литераторы говорили мне: «Что ты делаешь? Ты поднимаешь руку на художественное творчество народа, ты исправляешь народ!» Я же думал про себя: «А я? Разве я не сын народа? Разве я отделен от народа? Ведь я не просто эксплуатирую материал, а добавляю к нему что-то новое в народном же духе». — 54 —
|