|
– Нет‑нет, конечно, понравился. Очень хорошо написано. Но боюсь, для читателя это слишком сложно. Для меня, во всяком случае, сложно. Звучит прекрасно, но непонятно. Твой научный жаргон до меня не доходит. Ты всегда слишком увлекаешься, милый, и, наверно, разобрался в таких вещах, в которых и я и другие разобраться неспособны. – Вероятно, тебе мешает философская терминология, – только и мог сказать Мартин. Он прочитал ей сейчас самое зрелое из всего, что когда‑либо продумал и высказал на бумаге, он еще не остыл от волнения, и приговор Руфи ошеломил его. – Как бы плохо это ни было написано, неужели тебе совсем не интересно? – допытывался он. – Неужели не интересна сама мысль? Руфь покачала головой. – Нет, это так непохоже на все, что я читала раньше. Я читаю Метерлинка и понимаю его… – Мистицизм его понимаешь? – не удержался Мартин. – Да, а вот твоя статья, ты ведь как будто нападаешь на него, этого я не понимаю. Конечно, что касается оригинальности… 242 Мартин нетерпеливо махнул рукой, но смолчал. А потом вдруг спохватился, что Руфь все говорит, говорит уже давно. – В конце концов, писательство было твоей забавой, – говорила она. – Право же, ты забавлялся достаточно долго. Пора принять жизнь всерьез – нашу с тобой жизнь, Мартин. До сих пор ты жил только для себя. – Ты хочешь, чтобы я пошел служить? – спросил он. – Да. Папа предложил тебе… – Это я понял, – перебил Мартин, – но я хочу знать, ты что, больше в меня не веришь? Руфь молча сжала его руку, глаза ее затуманились. – В твое писательство, милый, – призналась она чуть слышно. – Ты читала множество моих вещей, – резко продолжал он. – Что ты о них думаешь? Они безнадежно плохи? А если сравнить с тем, что пишут другие? – Но других печатают, а твое… твое нет. – Это не ответ. По‑твоему, литература вовсе не мое призвание? – Тогда я отвечу. – Руфь собралась с духом. – Я не думаю, что ты создан писателем. Прости меня, милый. Ты заставил меня сказать это прямо. И ты ведь знаешь, в литературе я разбираюсь лучше тебя. – Да, ты бакалавр изящных искусств, – раздумчиво сказал Мартин, – должна бы разбираться… Но я еще не все сказал, – продолжал он после тягостного для обоих молчания. – Я знаю, на что способен. Никто не знает этого лучше меня. Я добьюсь успеха. Меня не остановишь. Мысли так и кипят во мне, ждут воплощения в стихах, в прозе, в статьях. Нет, я не прошу, чтобы ты поверила в это. Не прошу верить ни в меня, ни во все то, что я пишу. Об одном прошу: люби меня и верь в любовь. — 167 —
|