|
Между тем, Дима отреагировал на гомосексуальное преображение Константина невротическим (истерическим) раздвоением сознания. Поначалу он старается не замечать самых очевидных фактов. Эротическое возбуждение Кости, вызванное разговором об их “сексе втроём” с братом аптекарши, Лычёв расценивает почему-то как реакцию “изголодавшегося” гетеросексуала. Совершенную самоотдачу юноши в его первой в жизни однополой близости (немыслимую для гетеросексуала), Дима объясняет лишь его исключительной сексуальностью и “спермотоксикозом”. Костя, действительно, талантлив в сексе и наделён сильной половой конституцией. Но главное в другом: он наконец-то реализовал свои давние “голубые” мечты. Лычёва же собственная активная роль в половой близости с любовником обескуражила и охладила. Признания совращённого юноши в любви он воспринимает критически: “Врёшь, дурашка, это не любовь. <…> Просто хочется парню, и всё тут. Прекрасно знаю, отдайся ему завтра аптекарша, и он думать обо мне забудет”. Дима лукавит; он давно смекнул, что аптекарша не отдалась Косте лишь потому, что тот её об этом и не просил. Секс с ней не соответствует характеру его половой ориентации. Частью своего раздвоенного восприятия Лычёв отдаёт себе в этом ясный отчёт. С садистским наслаждением он уличает любовника в гомосексуальности. “Мучается!” – злорадно замечает он, выбалтывая при этом полное понимание происходящего. Ведь Алексей (солдат, которого застали с Димой в душевой) нисколько не переживал бы на месте Кости. Вступив в половой акт в качестве пассивного партнёра (из любопытства и в силу своего авантюрного характера), он пропустил бы “разоблачения” Димы мимо ушей. Слишком уж уверен он в собственной гетеросексуальности, твёрдо зная, что геем ему никак не стать, в каких бы формах ни практиковались его однополые связи. Костя же с детства привык осуждать свои гомосексуальные фантазии; потому-то он поначалу так удручён фактом, что его худшие опасения в отношении самого себя оправдались. Впрочем, автор армейских мемуаров вскоре замечает, что Костя не только смирился с тем, “что он педик, но и начинает этим гордится”. И тут же, словно не замечая нелогичности подобного перехода, вновь сулит партнёру гетеросексуальное благополучие: “Ты женишься и станешь самым счастливым человеком на свете!” Так же раздвоено воспринимает Дима и свою собственную роль в их любовной связи. Он донельзя гордится Костиной половой неутомимостью, безмерно преувеличивая её в силу своей истерической природы. Такое преувеличение несёт определённую смысловую нагрузку: если любовник способен совершать в постели геркулесовы подвиги, то, следовательно, он, Дима, того стоит. “Если уж такого супермена мне довелось заарканить, значит, я и сам парень не промах!” И тут же, в обход всяческой логики, позабыв всё сказанное прежде, Дима напрочь перечёркивает столь ценную для него мужественность Константина: “Я ставлю его в позу кочерги. Пусть уезжает от меня женщиной. Констанцией”. — 230 —
|