|
Эти веселые молодчики, разбухшие от деревенского приволья или провинциального здоровья, полагавшие все свое назначение в будущем — чесать языками на судоговорениях, или в том, чтобы вскрывать с хладнокровием мясников внутренности своих ближних, совсем и не догадывались о мучительных припадках моего болезненного эротизма. Я завидовал их непринужденной развязности в обхождении с девицами, уменью добиваться взаимности, их ограниченной чувствительности, благодаря которой они получали любовь, как сами выражались, среди забав. Женщина для них, как и для Ромэна, была лишь плотью для наслажденья, жирным яством на замаранной скатерти шинкаря, чаркой вина, поспешно опорожненной на пороге харчевни. Напротив, для меня она продолжала хранить священное и грозное обаяние, как черная Изида. Я остерегался следовать за ними в увеселительные учреждения. Кроме того, как следовало вести себя и какой делать вид при дерзком натиске уличных девок — я совсем не знал. Где было знать мне — девственнику, измученному нечистой жаждой, сжигаемому, как смешное подобие Геркулеса, пылающей одеждой собственной непорочности. Теперь мне было стыдно за эту непорочность. Я сознавал, что для молодого, свободного и пылкого человека моего возраста пребывание в безбрачии являлось каким-то противоречием. Я производил на самого себя впечатление сельского священника, закаленного в воздержании и высыхающего телом, как угодник божий под защитою крестного знамени. Да, я думал об этом, как все люди, ибо девственник является посмешищем в глазах всех, кто отказался от своей невинности, но не хочет называться развратником. Я говорил себе: «Так не может дальше продолжаться, пора положить этому конец!» Но небывалый трепет во всем теле и боязнь женщины, смешанная с нестерпимым отвращением к самой женской форме и ее полу — этому средоточию всего ее существа, низводившего ее, на мой взгляд, на степень животного — постоянно заставляли меня отсрочивать исполнение моего решения. Я должен признаться во всем. Религиозный пыл еще не остыл во мне. Церковные строгости запали в мою душу и питали мою недоверчивость к вечной и коварной искусительнице, пускавшей в ход различные козни против своей добычи. Женщина являлась для меня завоевательницей, одетой в шелковые ткани поверх облекавшей ее груди брони. Ее подвижные члены, гибкие, как лианы и упругие, как металл — были созданы для того, чтобы покорять немощные силы самого бесстрашного героя. Плавное колебание ее бедер напоминало замысловатый, ускользающий узор, скрытные движения нападающего зверя. Черное, червонно-золотое пламя ее волос венчало ее шлемом, спадая, разливавшим густые потоки реки, где, как в Лете, тонула ненужная добродетель мужчины. Вначале одинокая и маленькая Ева, она размножалась с течением веков и до сих пор повторяла вековечный миф, предлагая легковерному Адаму смертельный плод своей красоты. — 608 —
|