|
— Только для вас-с, потому как знаю ваше упоение к искусству-с. Она слышала Собинова, Шаляпина, обожала Северского, Вертинского, над ее кроватью были пришпилены фотографические карточки Насти Вяльцевой и «Асточки» Нильсен. На вечеринках у подруг она танцевала танго и кэк-уок. Следила по газетам, какие вышли в свет новые модные танцы, какие предвидятся сенсационные фильмы, а также — кто в «Петербургской газете» назван «о азар» из столичных красавиц на последнем посольском балу и в каких эти озорные дамы были туалетах. Шаляпин отпел, танго оттанцовано… Домой! Короткая, волшебная сказка жизни кончена; ждет скучная, скверная, скудная правда. Подвальную барышню подвозят, — бывает, что на заводском рысаке, а то и, подымай выше, на ролсройсе, — к громадному корпусу «ведомства». Стыдясь перед провожатыми обнаружить свое плебейское жилье, она выходит на углу, бежит-ныряет в ворота, — и вот он вновь, родимый подвал! О как он душен, грязен, тесен! как противно храпят за перегородками соседи! как тошны отголоски интимной семейности, наполняющие эти вековые, промозглые от дыхания плебейских поколений своды!.. Лежит подвальная барышня на своей жесткой и не слишком-то опрятной постели, лежит бессонная, нервная, возбужденная, смотрит во тьму лихорадочными глазами, думает: — Да, разве это жизнь?! — Хрр… хрр… хрр… — Марья… хрр… Маша… супруга… Машенька… — Хрр… хрр… хрр… — Жизнь-то там, откуда я сейчас пришла, а это — черт знает что! Не люди — свиньи… Как бишь Собинов пел-то? Да! В блаженстве потонули… В бла-жен-стве по-то-ну-ли… — Опять подлецы грязным бельем весь коридор завалили? Продохнуть нечем… — Хрр… хрр… хрр… — Супруга… Машенька… — Господи! Да неужели же на всю жизнь здесь? Нет, довольно! Нет больше никакой моей возможности! Уйду я от вас, свиней, уйду, уйду, уйду… Куда? Да не все ли равно? Лишь бы туда, где нет храпящих, бормочущих, целующихся с женами соседей, не ревут благим ночным матом золотушные ребятишки, не пахнет мокрыми детскими пеленками и устоявшимися щами… Туда, где сияет электричество, гремит оркестр, ходят нарядные дамы, называемые «о азар», и мужчины в смокингах с гвоздикой или орхидеей в петлице… Туда, где, если не сам Собинов, то, по крайней мере, граммофон, напетый Собиновым, победоносно поет о двух счастливцах, для которых — звезды, море и весь мир: В блаженстве потонули, В блаж-жен-стве по-т-то-нууууу-улли!.. И вот тут-то, откуда ни возьмись, выныривает перед подвальной барышней добрый помощник, блудный бес Асмодей, во образе ли ласковой сводки, во образе ли какой-нибудь развеселой подружки, вроде рюлинской Жози, во образе ли подлеца-«пробочника» Ремешки, — и берет ее за руку, играет соблазняющими глазами манит: — 1069 —
|