|
«Уотт» Во время недолгого пребывания в Дублине в 1945 году у Беккета случилось мистическое видение о его литературном предназначении. Этим божественным откровением ознаменован поворот от прозы 30-х годов, где повествование велось от третьего лица, полного учености и всезнания, к обрывкам речи растерянного и сбитого с толку человека. В отличие от ранних произведений, где влияние Джойса заметно и в игре слов, и в аллюзиях, в послевоенных работах незнание, неспособность и неудача стали главенствующими, а человеческая умудренность отодвинута на второй план. Зрелый Беккет уже не атаковал своей эрудицией, а являлся в качестве голоса из темноты в звуках растерянности и муки. Перемена направления сопровождалась решением писать по-французски. Собственно, в 1946 году у автора начался период чрезвычайно плодотворного литературного творчества. В этом сборнике собраны почти все поэтические произведения С.Беккета Моя женитьба, уж не знаю, правильно или нет, ассоциируется у меня во времени со смертью моего отца. Вполне возможно, что между двумя этими событиями и другие связи существуют, на других уровнях. Я достаточно намучился вот таким вот образом, пытаясь сказать то, что, как мне кажется, я знаю. Я навестил, не столь давно, могилу своего отца, это-то я знаю, и выяснил дату его смерти, только смерти, потому как дата его рождения в тот день меня не интересовала. Я вышел утром и вернулся поздно вечером, слегка перекусив на кладбище. Но несколько дней спустя, возжелав узнать, в каком возрасте он преставился, я вернулся к могиле, дабы выяснить дату его рождения. Эти две граничные даты я потом нацарапал на клочке бумаги, который до сих пор с собой таскаю. Так что теперь я в состоянии заявить, что в пору моей женитьбы мне около двадцати пяти было. Потому как дату своего собственного рождения, повторяю, своего собственного рождения, я не забывал никогда, мне не было нужды ее записывать, она останется вытравленной в моей памяти, по меньшей мере, год, цифрами, которые жизни будет нелегко стереть. Ежели я постараюсь, то и день припомню, я его частенько отмечаю, на свой манер, не сказать, что каждый раз как вспоминаю, потому как вспоминаю слишком часто, но часто. Лично я против кладбищ ничего не имею, тамошний воздух я вдыхаю с охотой, может, даже с большей, чем в прочих местах, где мне дышать приходится. Запах трупов, отчетливо различимый на фоне смешанных запахов травы и перегноя, я не нахожу неприятным, может, слегка сладковатым, слегка пьянящим, но гораздо более предпочтительным нежели тот, что источают живые, их ноги, зубы, подмышки, задницы, сочащаяся крайняя плоть и разочарованные яйцеклетки. А когда останки моего отца вносят свой, пусть и скромный, вклад, то я чуть ли не слезу пускаю. Как бы живые ни мылись, ни умащивали себя благовониями, они все равно смердят. Да уж, в качестве места для гулянья, раз мне гулять приходится, оставьте мне мои кладбища, а сами в своих парках да примечательных местах толкитесь. Мой сэндвич, мой банан кажутся мне вкуснее, когда я сижу на могилке, а когда приходит время пописать, что частенько случается, то у меня есть из чего выбрать. Или я слоняюсь, сцепив руки за спиной, посреди надгробий, лежащих, наклоненных и стоящих, коллекционируя надписи. От этого я никогда не устаю, всегда найдется три-четыре таких уморительных, что впору хвататься за крест, колонну или ангела, чтоб не упасть. Свою я уже давным-давно сочинил и до сих пор ею доволен, вполне доволен. Остальная моя писанина опостылевает мне раньше, чем успевает просохнуть, но вот эпитафией моей я все еще доволен. К сожалению, у нее маловато шансов быть начертанной над черепом, ее породившим, если только власти этим не займутся. Но чтоб предать земле, меня для начала надо будет найти, а я сильно опасаюсь, что этим джентльменам будет трудновато меня отыскать, что живого, что мертвого. Так что спешу написать ее здесь и сейчас, пока еще есть время: — 132 —
|