|
«Под руководством партии, при чутком и повседневном руководстве ЦК и неустанной поддержке и помощи товарища Сталина сплотилась вокруг советской власти и партии вся масса советских литераторов », - объявлял в начале съезда Жданов.[299] Давно бытовавшее понятие «советский писатель» стало общим именованием литераторов, живущих и печатающихся в СССР. При этом само собой разумелось, что все они разделяют доктрину коммунистической партии. Именно это само собой разумение и было чертой тоталитаризма. Происшедшее становится яснее на фоне дооктябрьского статуса русского литератора, удачно очерченного П. Романовым в том же рассказе. «Леонид Останкин и до революции делал то же, что и теперь, – писал. Но ему и в голову не могло прийти, что от его писания могут потребовать чего-то особенного ; поставить вопрос о его лице… Если бы до революции его спросили: чему вы служите? Останкин с ясным лицом ответил бы: – Я служу вообще культуре и удовлетворению эстетической потребности. Наконец он просто мог бы сказать: – Я занимаюсь литературой. И все были бы удовлетворены. И он не чувствовал бы, как теперь, за собой никакой вины. – Но все-таки в чем же моя вина?! – спросил себя с недоумением Леонид Сергеевич. – Я чувствую себя так, как будто меня действительно в чем-то уличили. Я решительно ни в чем не виноват. Фактически он действительно не знал за собой никакой вины, никакого преступления перед Республикой Советов. Но было несомненно, что он в чем-то виноват. Иначе он не пугался бы так и не чувствовал бы себя точно раздетым от этого дурацкого восклицания: – Читали?…»[300] Заметим, что герой рассказа П. Романова, напечатанного в 1927 году, как и у М. Козырева, погибает – кончает самоубийством. Ощущение безнадежности то и дело накатывает на литераторов Советской России в середине 1920-х.[301] Н. Берберова вспоминала (в книге «Курсив мой») разговор в Париже с Ольгой Форш летом 1927 года: «Она обрадовалась Ходасевичу, разговорам их не было конца. ‹…› Для обоих встреча после пяти лет разлуки была событием». Форш «говорила о переменах в литературе, о политике партии в отношении литературы, иногда осторожно, иногда искренне, с жаром. ‹…› Она говорила, что у всех у них там одна надежда. Они все ждут. – На что надежда? – спросил Ходасевич. – На мировую революцию. Ходасевич был поражен. – Но ее не будет. Форш помолчала с минуту. Лицо ее, и без того тяжелое, стало мрачным, углы рта упали, глаза потухли. — 76 —
|