|
Иногда, впрочем, описывая бунты, к более вероятным причинам подходят ближе: «Картофельные бунты в России связаны с насильственным внедрением культуры картофеля в крестьянские хозяйства, под него было приказано отводить самые лучшие земли, что вызвало бурный протест крестьян, не знакомых с этой культурой». Это более похоже на действительность — дело не столько в картошке самой, а именно в том, что под нее требовали «лучшие поля», а эти поля, ясен перец, уже заняты рожью. Собственно, это и отмечается в монографии Ивановой-Малофеевой: «Но малоземельные крестьяне, которых в губернии было большинство, не хотели жертвовать под картофель землю, где прежде были зерновые посевы. Привычка выращивать хлеб оказалась сильнее, несмотря на потенциальную возможность потерять в случае неблагоприятных условий большую часть урожая». Но не только в привычке дело — иноземный овощ покушался на самое для русского человека святое. На Черный Хлеб. Разница с Европой, которую как то не замечают, была еще в том, что там картофель наконец вытеснил рожь, а сдавшийся царскому указу русский крестьянин все таки царя обманул и от хлеба не отказался, а заменил картошкой репу и гречиху. Раньше была репа с хлебом, а теперь хлеб с картошкой. Репу, которую раньше повсеместно варили, парили, жарили и даже делали из нее вкусное вино, сажать перестали. Репой пришлось пожертвовать. Раньше в народе складывались поговорки: «Щи да каша — пища наша», «Гречневая каша — матушка наша, а хлебец ржаной — отец родной». Но когда вопрос стал ребром, «матушку» пришлось подвинуть — к концу XIX—началу XX века под гречиху в России в год было занято всего чуть более 2 млн. га, или только 2 % пашни.6 Греча, появившаяся на русских пашнях в незапамятные времена и называемая за рубежом «русским хлебом» (хоть родина ее на самом деле — Гималаи), так и не оправилась — даже в советское время она будет выдаваться только инвалидам и диабетикам по справкам. Зато «отец хлебец ржаной» почти не пострадал. Хорошо еще, что к этому времени рожь научились более-менее от спорыньи очищать, призывами к этому пестрят газеты начала XX века. А картошку стали уважительно величать «вторым хлебом», так как она уже не являлась противником «хлеба первого». Картошка не заменила хлеб, лишь стала сопутствующим продуктом, дополнением к хлебу. Появились на Руси и соответствующие новые поговорки: «Картофель — хлебу подспорье» и «Картошка — хлебу присошка». А могло ли и быть иначе? Любовь (или правильнее сказать страсть) русского народа к черному хлебу давно стала считаться частью национальной культуры. «Приверженность русских к черному хлебу и, наоборот, трудности, испытываемые другими народами при переходе с привычного для них пресного хлеба на кислый, неоднократно отмечались и в специальной медицинской литературе, и в художественной особо наблюдательными писателями. Во время своего путешествия на Кавказ А.С. Пушкин заметил, что пленные турки, строившие Военно-Грузинскую дорогу, никак не могли привыкнуть к русскому черному хлебу и поэтому жаловались в целом на пищу, им выдаваемую, хотя она была хорошей. «Это напомнило мне, — говорил Пушкин, — слова моего приятеля Шереметева по возвращении его из Парижа: „Худо, брат, жить в Париже: есть нечего, черного хлеба не допросишься“. Когда же спустя несколько дней Пушкин сам оказался без черного хлеба и ему предложили лаваш, он отозвался на это такими резкими строками в своем дневнике: „В армянской деревне, выстроенной в горах на берегу речки, вместо обеда съел я проклятый чурек, армянский хлеб, испеченный в виде лепешки пополам с золой, о которой так тужили турецкие пленники в Дарьяльском ущелье. Дорого бы я дал за кусок русского черного хлеба, который был им так противен“». — 178 —
|