|
О чем говорит история, о том же говорит и жизнь в наши да и. "Божии люди" всегда существовали и существуют, всегда нашим народным сознанием почитались и почитаются. Пусть эти "Божии люди" в громадном большинстве не оправдывают своего имени. Но самое религиозное чувство, влекущее к ним, самое сознание того, что в юродивых можно видеть людей, идущих по Христу, — это чувство и это сознание не обманывают. В нашем издании "Волны Вечности" встречается поразительно удачное определение "Божиих людей": "Это те, — говорит составитель словами Апокалипсиса, — которые идут за Агнцем, куда бы Он ни пошел" (Откр. 14:4). Таковы и христианские юродивые. Совершенное самоотречение — всегда признак любви глубокой и искренней. Любовь, конечно, может быть разумная и неразумная, и выражение ее — нелепое. Но если даже и допустить, что грязь и лохмотья юродивых — только исторические детали и существа дела не касаются, то все же самое юродство имеет в христианской перспективе более принципиальное значение, и можно решительно сказать, что без юродства нельзя быть христианином. Сошлюсь для пояснения своей мысли на Достоевского. Он, по-видимому, не раз ставил себе задачу изобразить христианского святого в обычной обстановке нашего быта. Наиболее подробно изображен тип такого христианина в лице князя Мышкина в "Идиоте". Этот Мышкин есть единственный убежденный христианин среди всех лиц, выведенных в рассказе. Этот же Мышкин и "идиот". Болезненная чуткость и нежность души делали из него как бы врожденного христианина. Ум у него ясный и острый, сердце великое. И при всем том это самый подлинный тип юродивого, на самых привычных поступках которого ясно сказывается, насколько "безумно" учение Христа, если пытаться реализовать его в жизни, и как бессилен человек в своем делании. Реализм Достоевского привел его неизбежно к тому, что роман закончился не победой добра над злом, но полным крушением всей жизни Мышкина, его личным безумием и еще большей путаницей, внесенной им в жизнь нормальных людей. Так выступают перед нами примеры исторических юродивых и один из художественных образов юродивого в обычной обстановке нашей жизни. А теперь, если поставить более общий вопрос, не замечается ли некоторая эязь между глубокой религиозностью, — именно практической, обнаруживаемой в жизни и на деле, — и некото- сой душевной "неуравновешенностью", то, лично мне кажется, можно лишь утвердительно ответить и на этот вопрос. О чем же говорит это? Все об одном и том же. Жизненное "равновесие" теряется тогда, когда у человека ослабевают точки опоры. И как же может душа не потерять равновесия, если раз лишь один у нее откроются глаза на зияющую пропасть между словом и делом, верой и жизнью. Все жизненные устои начинают шататься, если к ним подойти с Евангелием в сердце, почувствовать себя одиноким, оторванным от жизни, бессильным и ненужным. — 8 —
|