Психотерапия

В сравнении со всеми этими процессами активное воображение Юнга гораздо менее запрограммировано. Там нет цели, которую нужно достигнуть (нет «тренинга по индивидуации»), нет модели, образа или текста, служащего руководством на пути, нет предписанной физической позы или дыхательного упражнения (как нет и кушетки, и участия аналитика в фантазии). Кто-то просто начинает с представления себя изнутри, или с относительно неубедительной ситуации сна, или с сиюминутного настроения. Если возникает препятствие, медитирующий волен рассматривать его как препятствие или нет; это только от него зависит, как ему следует на это реагировать. Таким образом, каждый шаг становится уникальным, ответственным индивидуальным выбором и, по этой причине, также уникальной «сказкой просто так», синтезом сознательных и бессознательных тенденций. Скажем так, тот, кто воображает, пытается в фантазии достичь вершины высокой горы, а красивые женщины приходят и пытаются заманить его в морские глубины. В этот момент мы не говорим ему: «Это эротическая фантазия, искушение, которое пытается отвлечь вас от достижения вашей заветной цели.» Мы также не говорим: «Это часть жизни, которую вы должны интегрировать до того, как продолжите восхождение!» Мы ничего не говорим ему. Тот, кто воображает, должен сам изучить, что такое то, с чем он столкнулся, и что ему следует с этим делать — точно так же, как и в его внешней индивидуальной жизни.

Именно эта абсолютная свобода отличает юнговскую форму активного воображения от почти всех других известных форм медитации, и именно она делает её похожей на imagination vera[11] алхимиков. Алхимики экспериментировали с полностью неизвестной (для них) природой материальной реальности и её психическими аспектами. У них также не было плана, но они вглядывались в темноту в поисках ничего иного как своего собственного опыта. У них вообще не было или были только смутные интуитивные представления, касающиеся того, что происходит, и никаких внешних принятых этических руководств по поведению — ничего, кроме их собственного внутреннего голоса. Они искали «божественную реальность» здесь и сейчас в материальном мире; сами они, по большей части, не знали ничего более этого. Именно поэтому их путь и их символический опыт настолько похожи на таковые у современных мужчин и женщин.

В этой абсолютной свободе без плана, пожалуй, дзен-буддизм с его движением в направлении сатори ближе всего к юнгианскому подходу. Здесь также известен только факт, что некоторое количество мастеров испытали реальный опыт Самости и жизни на её основе,— всё остальное непредсказуемо и не может быть предусмотрено заранее. Единственное, что отличает Дзен от юнговского активного воображения, насколько я могу видеть, состоит в следующем. В дзен-буддизме — по крайне мере, к этому мнению я пришла в разговоре с профессором Д.Т. Судзуки — образы фантазий и сны, которые появляются, не считаются ценными, но как раз наоборот, рассматриваются как относительно неважные элементы, которые пока ещё скрывают «истинную природу». Мастер пытается заставить ученика отказаться от них, как и от других ложные привязанностей эго. Напротив, в активном воображении Юнга, мы, не рассуждая, наклоняемся, чтобы подобрать каждый кусочек символа, который наша психика предлагает нам, и работаем с ним, так как для нас это может оказаться набросок или часть Самости — может быть, непризнанная часть. В любом случае, здесь нет предписанного поведения. Эта величайшая свобода, на самом деле, наиболее трудна, но, по моему мнению, она —наиболее ценный аспект юнгианского духовного пути.