|
Его детство явно расчленилось для нас теперь на следующие люхи: во-первых, время, предшествующее соблазну (три с половиной года), когда имела место «первичная сцена», во-вторых, время изменения характера до страшного сновидения (четыре года), в-третьих, фобия животного до знакомства с религией (четыре с половиной года), а с этого момента - период невроза навязчивости до десятилетнего возраста включительно. Внезапной и гладкой замены одной фазы последующей не бывает в силу природы вещей и обстоятельств;. не было и у нашего пациента, для которого, наоборот, характерно было сохранение в силе всего прошлого и одновременно существование самых различных течений. «Испорченность» не исчезла, когда наступил страх, и, постепенно уменьшаясь, продолжалась во время набожности. Но о фобии волков в этой последней фазе нет больше речи. Невроз навязчивости протекал с перерывами: первый припадок был самым длинным и интенсивным, следующие наступали в восемь и в десять лет, всякий раз по поводам, которые находились в явной связи с содержанием невроза. Мать сама рассказывала ему священную историю и, кроме того, велела няне читать ему о ней из книги, разукрашенной иллюстрациями. Главное значение при этом придавалось, разумеется, истории страстей господних. Няня, которая была очень набожной и суеверной, давала по этому поводу спои объяснения, но должна была также выслушивать все возражения и сомнения маленького критика. И если колебания и борьба, которые его теперь начали потрясать, в конце концов закончились победой веры, то это произошло не без влияния няни. То, что он мне рассказал, как воспоминания о своих реакциях на знакомство с религией, вызвало сначала во мне решительное недоверие. Это, говорил я, не могло быть мыслями ребенка четырех с половиной- или пяти лет; вероятно, он перенес в это раннее прошлое то, что явилось плодом размышления тридцатилетнего взрослого человека28. Но пациент ничего и знать не хотел о такой поправке; его не удалось убедить в этом, как и во многих других различиях во взглядах между нами; связь между припоминаемыми им мыслями и симптомами, о которых он сообщал, как и то, что они вполне подходили к его сексуальному развитию, заставили меня, в конце концов, поверить ему. Я сказал себе тогда также, что критика учений религии, которую я не хотел допустить у ребенка, встречается лишь у чрезвычайно ограниченного числа взрослых людей. Я приведу теперь материал его воспоминаний, а потом уже попытаюсь найти путь к его пониманию. Впечатление, произведенное на него рассказами священной истории, было, по его словам, сначала неприятным. Сперва он возмущался страдальческим характером личности Христа, а потом всей совокупностью его истории. Он направил свою недовольную критику против бога-отца. Если он, мол, так всемогущ, то это его вина, что люди так дурны и мучают других, за что попадают потом в ад. Ему следовало бы сделать их хорошими; он сам ответствен за все зло и все мучения. Он возмутился заповедью, требующей подставить другую щеку, если получишь удар по одной, и тем, что Христос на кресте желал, чтобы его миновала сия чаша; но также и тем, что не совершилось чуда, которое доказало бы, что он сын божий. Его острый ум был уже, таким образом, пробужден и с неумолимой строгостью вскрывал все слабые стороны священной легенды. — 150 —
|