Теория и практика психоанализа

К критике «Техники психоанализа» Ранка

Последние работы Ранка возбудили всеобщий интерес в двояком отношении: во-первых, они гораздо более настойчиво подчеркнули момент перенесения, или, как это называет Ранк, «аналитической ситуации», и, во-вторых, напомнили нам, что следует больше, чем было принято до сих пор, принимать во внимание материнскую роль врача в этой ситуации. Я уже неоднократно указывал на значение и пользу первого предложения и всерьез старался убедить себя в приемлемости второго. Но препятствием было то, что Ранк не давал точных данных о технике, которой следовал. Поэтому я, как, вероятно, и многие другие, с большим интересом отнесся к его работе о технике психоанализа. К сожалению, чтение этой книги доставило почти одни разочарования. Уже название книги вводит в заблуждение: это не техника психоанализа, а такая ее мо дификация, которая слишком отличается от практиковавшейся до сих пор, так что было бы правильнее назвать эту книгу «ранковской техникой» или, скажем, «техникой родовой травмы». Нынешнее заглавие может обмануть многих, кто ничего не знает об эволюции метода Ранка, но помнит о его долгой и плодотворной работе с профессором Фрейдом.

Для всей книги Ранка характерна склонность к преувеличению интересных, но частных точек зрения, и это преувеличение нередко доходит до абсурда. Еще в нашей с Ранком совместной работе — «Цели развития психоанализа», — из которой здесь перепечатана целая глава, говорится, что анализ должен проходить «при последовательном переводе бессознательного материала в сознание в каждом его проявлении и при толковании этих проявлений — как в смысле имеющейся аналитической ситуации, так и в смысле сведения к инфантильным переживаниям». Однако в этой книге автор почти полностью пренебрегает конкретной историей пациента и заявляет, что психоаналитик, «осознав цель и будучи уверен в ней, даже против ассоциаций и намерений пациента... должен заставить его пережить в курсе лечения нечто совершенно определенное». Это «совершенно определенное» есть аффективное переживание взаимоотношений между врачом и пациентом, примерно то, что Фрейд называл «повторением». Но только Фрейд и мы, его приверженцы, предоставляем пациенту повторять во время сеанса то, к чему его толкает личная судьба, в то время как Ранк, слишком доверяя своей «теории родовой травмы», заставляет пациента повторять переживание его рождения, которое, как мы считаем, должно быть задано аналитиком лишь в развязке. Он утверждает, что часто видел бессознательное, спонтанное проявление этого переживания, так что теперь нет нужды ждать его в каждом конкретном случае. Поэтому он с самого начала анализа считает, что все сказанное и сделанное больным является «бегством» от этого переживания. Ранку, который обладает немалым остроумием, удаются толкования, порой кажущиеся невозможными, — правда, делает он это неслыханно насильственным способом, односторонность которого превосходит то, что делали в этом отношении Юнг и Адлер. Эта односторонность вытекает из глубокой убежденности автора, что своей теорией «родового шока» он сказал последнее слово о неврозах; это якобы освобождает его от обязанности смотреть на каждый новый случай непредвзято, как это делаем мы; тем самым он лишает себя возможности найти что-нибудь новое; то, что он ищет и находит, — это лишь подтверждение того, что он уже знает. Я думаю, что это непоследовательно — когда, с одной стороны, отрицают ценность биографии вообще, а с другой — переоценивают какой-то один ее момент — само рождение. В этой работе, как и в более ранних публикациях, Ранк не считает нужным обосновывать свою теорию фактами, а не умозрительно.