Посвящается Эстер Штраус

Часть первая. Самоубийство и анализ.

«Вещи, естественные для вида, не всегда являются таковыми для индивида».
Джон Донн.

Biathanatos: Провозглашение парадоксаили тезиса о том, что самоубийство — не столько естественный грех, сколько то,что оно и не может быть ничем другим 1644

«Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема — проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить,— значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное... второстепенно Таковы условия игры: прежде всего нужно дать ответ».
Алъбер Камю. Миф о Сизифе, 1942

«Вопреки очевидному, установление порядка и разрушение установленного ранее находятся в глубинах, неподвластных человеческому контролю. Тайна состоит в том, что только то, что может разрушать себя самое, воистину является живым».
Карл Густав Юнг. Психология и алхимия, 1944

«Разве не мы сами должны признаться в том, что в своем цивилизованном отношении к смерти психологически также живем не по средствам и должны измениться и воздать истине должное? Не лучше ли было бы отвести смерти то место в реальности и в наших мыслях, которое по праву ей принадлежит, и воздать немного больше тому бессознательному отношению к смерти, которое мы по настоящее время так заботливо вытесняем?.. Si vis vilam, para mortem. Если ты согласен выносить жизнь, готовься к смерти».
Зигмунд Фрейд. Мысли о войне и смерти, 1915

«О построй свой корабль смерти, о построй его вовремя и с любовью и вложи его в ладони своей души».
Дэвид Герберт Лоурепс. Корабль смерти

ГЛАВА I. ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ

Любое внимательное рассмотрение жизненно важных вопросов влечет за собой размышления о смерти, а столкновение с действительностью приводит к осознанию бренности человеческого существования. Мы не сможем стать полноправными хозяевами своей жизни и понять ее, пока не будем готовы к схватке со смертью. Нам не нужно ни постулировать стремление к смерти, ни размышлять о ней или о ее месте в системе земных явлений для того, чтобы прийти к простой мысли: любая сильная тревога независимо от того, касается ли она нас самих или кого-то другого, заключает в себе проблему смерти. А проблема смерти максимально выражена в самоубийстве. Ни в каком другом явлении смерть не оказывается столь близкой. Если мы хотим продвигаться в самопознании и переживании реальности, то исследование проблемы самоубийства должно стать первым шагом в этом движении.
Именно потому, что анализ занят весьма тщательным рассмотрением жизни, он глубоко погружен и в изучение вопросов смерти. Анализ обеспечивает возникновение и поддержание человеческой ситуации, сосредоточивающей внимание на существенных жизненных вопросах, в ряду которых формируется та или иная парадигма жизни. В интимной замкнутой обстановке небольшого консультационного кабинета между двумя людьми обнажаются все самые скрытые переживания. Дурные и мрачные мысли присутствуют здесь уже в силу самой специфики аналитических отношений, ибо анализ связан с различного рода внешними табу и устанавливает свои собственные.
Задачу приспособления к общественным правилам можно образно отнести к деятельности правой руки — сознательного советчика и консультанта. Но анализ предполагает также и работу левой руки, то есть раскрытие низменной ипостаси человека, в которой он выступает нескладным, дурным и зловещим и где вопрос самоубийства обретает реальный смысл. Анализ дает возможность левой руке прожить свою жизнь сознательно в отсутствие правой руки, как бы берущей на себя роль судьи, знающего все, что происходит. Правая рука может никогда и не узнать левую руку, она способна лишь толковать происходящее и в случае необходимости брать на себя роль левой руки.
Следовательно, анализируя проблему самоубийства, мы обретаем возможность познания, которой не дают ни статистика, ни изучение историй болезни или работа с литературой — методы, изобретенные правой рукой. Ибо анализ — это рассмотрение жизни в микрокосме (не в ее биологическом видовом аспекте), в частности, теневой стороны жизни; то, что обнаруживается в ней, вполне применимо при изучении других затруднительных положений личности, когда обращение к разуму оказывается недостаточным. Эти глубинно-психологические — личностные — открытия можно переносить и на проблему самоубийства, которая возникает в самых разных жизненных обстоятельствах.
Ведь именно в жизни и существует проблема самоубийства. Вопреки распространенным представлениям самоубийство с большей вероятностью может случиться в доме, чем в приюте для бездомных или психиатрической клинике. Оно совершается знаменитостями, о которых мы читали, или жильцом за соседней дверью, которого мы знали лично, или членом семьи, или кем-то из нас самих. Как и в любом повороте фортуны — любви, трагедии, славе, проблема самоубийства должна занимать психиатра только тогда, когда оно носит искаженный характер, то есть когда оно образует часть психотического синдрома. Само по себе самоубийство ни синдромом, ни симптомом не является. В связи с этим обстоятельством его расследование может быть и неспециализированным; вместо детального изучения самоубийство можно рассматривать в рамках анализа, то есть так, как оно способно произойти и происходит в рамках обычного течения любой человеческой жизни.
Самоубийство — наиболее тревожащая людей проблема жизни. Как может человек к нему приготовиться? Как может его понять? Почему один совершает самоубийство? Почему другой не совершает его? Оно кажется непоправимо разрушительным, оставляя за собой вину, стыд и безнадежное удивление. То же происходит и в анализе, ибо для аналитика оно является даже более сложным, чем психоз, сексуальное искушение или физическое насилие, так как самоубийство — итог или олицетворение той ответственности, которую аналитик несет за своего пациента. Более того, оно фундаментально неразрешимо, так как является не проблемой жизни, а проблемой жизни и смерти, принося с собой все непреодолимые последствия смерти. Рассмотрение самоубийства влечет за собой также рассмотрение его конечных целей. Определяя свое отношение к этой проблеме, аналитик формирует и свою установку, касающуюся жизненных ценностей и критериев, придавая форму самому сосуду своего призвания и оттачивая ее.
Мнения аналитика в отношении религии, воспитания, политики, прелюбодеяния и развода, а также отпусков, пьянства, курения или диеты не должны оказывать влияния на его работу. Во время своего обучения он приходит к пониманию того, что его собственные верования или убеждения, привычки и нравственные нормы ни в коей мере не должны оказывать влияния на другую личность. В силу того, что личная точка зрения как таковая еще не может быть основой адекватной реакции при решении проблем, обсуждающихся в ходе аналитической сессии, подготовка аналитика нацелена на развитие его объективности. Когда предметом аналитического обсуждения оказывается самоубийство, от аналитика следует ожидать, что он достигает сознательной точки зрения на эту проблему, выходя за пределы своего субъективного отношения к ней. Но каким образом аналитик может развить в себе объективное отношение к проблеме самоубийства?
Объективность означает искренность и непредубежденность; но непредубежденность в отношении к самоубийству выработать не так-то легко. Закон считает самоубийство преступлением, религия называет его грехом, а общество просто отворачивается в сторону. Издавна в разных культурах сохраняется неписаное правило или обычай замалчивать самоубийство либо оправдывать его безумием или невменяемостью самоубийцы по аналогии с антиобщественным поступком, вызванным умопомрачением или заблуждением. Объективность тотчас же выбрасывает человека из коллективного круга. Непредвзятое отношение к самоубийству — это не просто противопоставление индивидуальной позиции коллективному мнению. Объективное расследование в этой области тем или иным образом выступает как «предательство» по отношению к жизненному импульсу. Сам вопрос, поднимаемый в подобном расследовании, непременно ведет за пределы соприкосновения с жизнью. Но только смерть находится за такими пределами, так что непредвзятость в отношении к самоубийству означает в первую очередь приближение к рассмотрению смерти, непредубежденное и не внушающее ужаса* (замечание Павла Флоренского: «Жизнь — это упражнение в смерти. И тот, кто плохо упражняется, умирает неудачно).
Вопрос о смерти имеет глубоко практическое значение. У вас появляется новая пациентка, и вы замечаете шрамы на ее запястье. В течение первых интервью выясняется, что несколько лет назад она предприняла две попытки самоубийства, тайные и чуть было не оказавшиеся успешными. Эта женщина желает работать только с вами, так как ее друг рекомендовал ей обратиться к вам, и она не может заставить себя довериться кому-либо другому. Принимая эту пациентку, вы берете на себя риск, что во время следующего кризиса она снова может предпринять попытку самоубийства, но теперь это ваша задача — поддерживать в ней аналитическую напряженность, в результате которой ваша подопечная не станет уклоняться от кризисов.
Другой пациент болен раком и испытывает приступы жестокой боли, которая постепенно нарастает. По семейным и финансовым соображениям он считает, что дол- жен умереть сейчас, а не мучиться до конца и заставлять страдать свою семью до последних стадий предсказанного врачами течения болезни. Он также не хочет умереть в сознании, помраченном наркотиками, облегчающими боль и обманывающими его смертное переживание. Следуя состоянию своего ума, сновидениям и религиозным убеждениям, он обрел уверенность в том, что существует время смерти и оно уже наступило. Он достиг философской точки зрения и не хочет растрачивать свои силы в спорах. Он ждет от вас сострадания и нуждается в руководстве во время совершения своего последнего шага.
Молодой человек едва избежал гибели в автомобильной аварии. Ему снится, что он переживает свою смерть как самоубийство, но пока не должен рассматривать эту проблему, так как все еще недостаточно окреп, чтобы ее разрешить. Он тревожится, поскольку не может войти в контакт со сновидением, но каким-то образом знает, что находится в опасности. Он хочет разобраться в ситуации вместе с вами. Если вы проследите за его сновидением, но не рассмотрите вместе с ним его проблему, он может снова попасть в катастрофу — замену самоубийства. Если вы разделите его тревоги и просто последуете за ним с его внутренней проблемой самоубийства, то он может не справиться с ней, и сновидение окажется «истинным».
Четвертый пациент получает жуткие послания от боготворимого им умершего родителя, совершившего самоубийство, следуя своеобразной семейной традиции. Он чувствует, что существует непреодолимое побуждение ответить на зов предков; обаяние смерти возрастает. Кроме того, в сновидениях ему являются искалеченные или умирающие люди, что вызывает у него психологическое удовлетворение, которое, войдя в сознание, может парализовать побуждение к жизни, как бы исполняя волю судьбы.
Лэй-психоаналитик, или аналитик без медицинского образования (как его еще иногда называют), совершенно одинок при принятии таких решений: у него нет заранее подготовленной позиции и нет общественной организации, которая помогла бы ему справляться с такими опасностями. У него завязываются уникальные взаимоотношения с другой личностью, взаимоотношения, накладывающие большую ответственность за судьбу другого человека в момент кризиса, чем та, которую несет муж за жену, сын за родителя или братья друг за друга, прежде всего потому, что аналитик особым образом причастен к разуму и сердцу этого человека. Он не только знает то, чего не знают другие, но сама аналитическая ситуация превращает его в арбитра судьбы. Это уникальное взаимоотношение со всеми содержащимися в нем сложными упованиями и ожиданиями в контексте общности судьбы получило название переноса. Посредством переноса аналитик оказывается так вовлечен в жизнь другого человека, как никто другой. Перенос — это союз двух человек и в горе, и в радости, а временами и против всех остальных. Такой скрытый союз принципиален для анализа. Он подобен взаимоотношению адвоката с клиентом, врача с пациентом, духовника с кающимся грешником. Однако в других профессиях эта доверительная связь является вспомогательной в совместной работе. Она чрезвычайно важна, но, как мы увидим из дальнейшего, от нее приходится отказываться в случаях крайней необходимости, когда она вступает в конфликт с фундаментальными принципами этих профессий. Но перенос составляет основу анализа; им нельзя пренебречь ради других принципов, не разбив при этом самого психотерапевтического сосуда. Это живой символ лечебного процесса, он выражает постоянно меняющийся и властвующий эрос анализа.
Вследствие своей сложности, эмоциональности и таинственности перенос не поддается объяснениям. Этот термин различные аналитики используют по-разному. Возможно, его можно было бы лучше понять при сравнении с моделями таинства, молчания и переживания состояния «против всех остальных» («мы» и «они»), которые задействованы в других глубоких душевных упражнениях—в создании произведений искусства, в религиозных мистериях, в страстной любви. Участники этого уникального взаимоотношения, именуемого анализом, разделяют общую тайну, как это происходит с любовниками, исследователями, посвященными, которые совместно столкнулись с общими переживаниями. Участники этого via sini- Stra (Зловещего пути лат). — сообщники; самоубийство одного означает по крайней мере соучастие другого.
Совсем по-иному складывается ситуация для психиатра. Он прошел медицинское обучение, и нам потребуется время, чтобы оценить результаты его действий в контексте совместной работы. В данном случае мы можем сказать лишь следующее: у психиатра есть хорошо подготовленная позиция, с которой он может встретить угрозу самоубийства. Он не настолько одинок, как аналитик, так как оказывается не вполне открытым и непредубежденным. Его взгляды на перенос имеют другие основания, и поэтому он иначе участвует в лечебном процессе. Кроме того, психиатр заранее знает свою задачу в случае угрозы самоубийства: необходимо сохранить жизнь. Он располагает определенными средствами для немедленного выполнения этой задачи, например, использование физических методов лечения (шок, инъекции, таблетки). Он обладает полномочиями, различающимися в разных странах,— передать пациента (по крайней мере, временно) в психиатрическую больницу с целью предотвращения самоубийства. Как и в профессии солдата, полицейского или судьи, смерть пребывает в кругу должностных обязанностей для медика. Его не считают ответственным за случившееся, за исключением случаев небрежного отношения или необычных ситуаций. На его стороне профессиональное мнение, если при разбирательстве дела обнаружена какая-либо ошибка. Его никто не воспринимает как «не имеющего врачебного образования». Защищенность профессией и тем фактом, что он считается основным специалистом в оценке вопросов подобного рода, обеспечивает психиатру негласную общественную поддержку при принятии решений и спокойствие его совести.
Более того, медицинские ошибки являются частью медицинской работы. Существуют ошибки в хирургии, акушерстве, анестезии, в диагностике и лекарственном лечении. Никто не требует от медицины совершенства. В борьбе со смертью от врача ожидают, что он будет сражаться неустанно, но не побеждать всякий раз. Врач до какой-то степени должен привыкать к смерти своих больных, так как физическая смерть становится его ежедневным спутником уже в начале обучения анатомическому препарированию.
У психиатра меньше шансов совершать драматичные ошибки, чем у терапевта или хирурга. У него меньше вероятность потерять пациента в результате его смерти, за исключением самоубийства. В связи с тем, что смерть — наиболее явная «ошибка» для человека с медицинским образованием, психиатр может относиться к самоубийству так же, как хирург к неудачной операции.
Ошибки аналитика рассматриваются под другим углом зрения. Больше всего его беспокоит здоровье души, и потому его стандарты оценок связаны с психологической, а не физической жизнью. Мы поймем далее, что психическое здоровье не должно проявляться во внешнем физическом поведении; следовательно, распознать и оценить ошибки аналитика оказывается гораздо труднее. Душевные шрамы и увечья проявляются иначе. Ожидания в аналитической работе также более сложны, чем в медицине, и границы между успехом и неудачей в анализе проявляются не столь отчетливо. Кроме того, так как аналитическая работа является взаимоотношением, требующим определенных обязательств от личности аналитика, он всегда вовлекается в каждое событие. Подобное вовлечение выходит за пределы медицинской ответственности за пациента; скорее, это такое участие в делах другого человека, в котором аналитик задействован непосредственно, личност-но. Таким образом, смерть пациента для аналитика — всегда его собственная смерть, его собственное самоубийство, его собственное поражение. Аналитик, вступающий снова и снова в отношения с людьми с суицидальными настроениями, вынужден прорабатывать свою собственную смерть и собственные просчеты, так как люди, обращающиеся к нему для лечения, вызывают к жизни и собственные проблемы аналитика. Такое отношение отличается от установки врача, не рассматривающего болезни и жалобы, с которыми к нему приходят пациенты, как нечто принадлежащее также и ему самому. Уникальные взаимо- отношения, устанавливающиеся у аналитика с другим человеком, в то же самое время не позволяют кому-либо еще участвовать в данном случае с подобной степенью вовлеченности, так что аналитик переживает каждую смерть в одиночестве.
Обучение недостаточно хорошо подготовило аналитика к таким переживаниям. Он сталкивается со смертью, не имея непосредственного доступа к мертвому и умирающему—той возможности, которой располагает врач еще в процессе обучения. Путь аналитика к такому пациенту оказывается психологическим, то есть он проходит через смертное переживание в своей собственной психике. Его личный (обучающий) анализ на этапе подготовки включает инициацию в психологическую смерть. Однако инициация — это только начало. Аналитик рискует остаться несведущим специалистом, если в этой наиболее критической области своей деятельности не будет противостоять психологической смерти с таким же постоянством, с каким врач встречает физическую смерть. Вырабатывая свое отношение к самоубийству, аналитик движется в сторону такого противостояния. Оно помогает ему приблизиться к смертному переживанию, развивая в себе непредвзятость и способность встречать смерть, психологически сравнимую со способностью врача встречать смерть физическую.
Если бы психиатр одновременно был аналитиком, мы, кажется, нашли бы идеальное решение — медицинский анализ. В этом случае он, с одной стороны, мог бы работать как психолог, вступая в уникальные взаимоотношения с пациентом, а с другой — располагал бы арсеналом медицинских средств, из которых можно было бы выбрать необходимый для данного случая инструмент при первом появлении смутных очертаний грядущего самоубийства. Таков сегодня общий стереотип или паттерн. (И аналитики-медики, и аналитики без медицинского образования стремятся выступать в качестве психологов в вопросах о самоубийстве, поскольку и те, и другие сохраняют при этом и медицинскую точку зрения на проблему.) Вряд ли существовала бы причина продолжать эту дискуссию, если бы перед нами не стоял основной вопрос: а не оказывается ли медицинский анализ идеализированным решением, ведь в действительности он содержит в себе еще больше проблем, чем медицина или анализ, действующие раздельно?
Вопросы, требующие разрешения в медицине и в анализе, трудно объединить. Может ли человек практиковать анализ и в то же время придерживаться точки зрения современной научной медицины? Или может ли человек воспринять полностью точку зрения глубинной психологии, торжественно заявляющей о главенстве души, и практиковать в ортодоксальной медицине? Мы увидим в последующих частях книги, что душа и тело могут выставлять совершенно противоположные требования. Случаются ситуации, когда права на жизнь требуют, чтобы душевные ценности отвергались. Если человек защищает жизнь, как и обязан поступать врач, психологические соображения должны отойти на второй план. Примеры подобных ситуаций можно найти в любой больнице для душевнобольных, где во имя защиты жизни и предотвращения самоубийства используются разнообразные способы яростного психологического оскорбления для «нормализации» страдающей души. Фактически каждая предосторожность, каждое предписание, каждый метод лечения в современной медицине содержат в себе антипсихологический компонент в виде транквилизаторов (что наиболее очевидно) или просто в форме перевязки или наложенной шины, которые кажутся только техническими средствами. Лечение тела воздействует не только на тело. Нечто при этом воздействует также и на душу, и это «нечто» может быть вполне позитивным, хотя, бесспорно, окажется негативным, если воздействия на душу отвергаются или не принимаются во внимание. Всякий раз, когда лечение откровенно пренебрегает подобным переживанием и спешит уменьшить или преодолеть его, оно в определенном смысле вредит душе. Ибо переживание — единственная пища души.
Если человек отстаивает психологическую жизнь, как следует поступать и аналитику, физическая жизнь может пойти вразрез с ней и остаться незавершенной во имя исполнения требований души, ее настойчивых тревог о спасении своих ценностей. Казалось бы, такая ситуация должна идти против всех соображений здравого смысла, всей медицинской практики и всей рациональной философии metis sana in corpore sano1. И все же жизненный опыт постоянно подбрасывает нам примеры, в которых тело только вторично, и каждый невроз демонстрирует приоритет психического над соматическим.
Существующая напряженность во взаимоотношениях между телом и душой наиболее отчетливо кристаллизуется в проблеме самоубийства. Здесь тело может быть разрушено «просто фантазией». Ни один другой вопрос не заставляет нас так остро вглядываться в психическую реальность как в реальность, равнозначную телу. И поскольку всякий анализ вращается вокруг оси психической реальности, самоубийство становится парадигматическим переживанием всякого анализа, а возможно, и всякой жизни.