ГЛАВА XII. ВРАЧЕБНАЯ ТАЙНА И АНАЛИТИЧЕСКОЕ ТАИНСТВО

Давайте обратимся теперь к прошлому, чтобы посмотреть, зависит ли таинство анализа от врачебной тайны, какой она впервые была установлена в клятве Гиппократа: «Что бы я ни видел или ни слышал в профессиональной или частной беседе из того, что не следует разглашать, я буду хранить в тайне и не расскажу о том никому». Если бы в качестве основания для аналитического таинства можно было представить что-нибудь другое вместо врачебной тайны, мы столкнулись бы с еще одним аргументом против лэй-анализа.
Врачебная тайна — благородный этический принцип. Он охраняет достоинство личности и в то же время возвышает саму болезнь, относясь к ней как к принадлежности личной судьбы, части ее драмы и как к тому, что достойно уважения. Существует, кроме того, и социальная необходимость сохранения врачебной тайны. Там, где здоровье и болезнь рассматриваются как взлеты и падения судьбы, врач обязан не сплетничать о состоянии дел своих больных. Без медицинской этики сама медицина вряд ли могла бы существовать. Кто бы позволил врачу войти и увидеть себя в самом слабом и наиболее отвратительном состоянии, если бы врач вынес из комнаты больного сплетни на торговую площадь? Однако врачебная тайна, при всем уважении к ней, часто может оказаться чем-то таким, что лишь отдаленно ее напоминает.
Она запрограммирована, так как является правилом, а правила обращения со всеми историями болезни одинаковы. Врачебная тайна стремится не учитывать индивидуальные взаимоотношения пациента и врача, так что пациент и в самом деле находится «в руках врача» или «под ножом хирурга». Врач не начинает свою работу с отождествления себя с историей болезни, лежащей перед ним. Это не в правилах современной медицины в силу всех тех причин, которые мы уже обсуждали. Врач нуждается в правиле о врачебной тайне, чтобы защитить пациента, так как не чувствует воздействия истории болезни на него самого. Он не осознает, что врачебная тайна направлена также и на защиту врача, что предъявление другим истории болезни является также и его собственным разоблачением. Если бы врач эмоционально вовлекался в терапевтический процесс, подобно аналитику, то не испытывал бы подобной потребности в правиле сохранения тайны. В таком случае он бы чувствовал себя вынужденным хранить молчание о душе своего пациента, как он поступает в отношении собственной души. Осмотрительность не нуждалась бы в насаждении этического принципа в виде правила, так как возникала бы естественно.
Правило насаждается извне, когда естественное чувство благоразумия утрачено. В древности клятва Гиппократа имела религиозную окраску, которой лишена современная медицина. То, что от осталось от клятвы, представляет собой не более чем жесткий скелет, этический принцип, лишенный трансцендентной энергии. Врач говорит: «Вы можете рассказать мне обо всем, показать мне все, так как из-за моей клятвы это не распространится дальше». Но при этом врач ничего не говорит о самом себе и о том, каким образом он получает эти откровения о душе другой личности. Разделяемая тайна приводит к возникновению близости, и первая личность, которой интересуется пациент,— это не «другие», а сам врач. Достоин ли он столь глубокого посвящения в мою личную жизнь? Способен ли врач хранить откровения, которых требует от меня? Но пациент уже загнан в угол правилом соблюдения близости с незнакомцем.
Врачебная тайна реализуется посредством любопытной диссоциации. Пациент представляет свою историю болезни и свое тело так, как если бы они находились за пределами его внутренней жизни. Врач знакомится с историей болезни и осматривает тело больного, как если бы они были объектами. Для данной медицинской ситуации это, возможно, единственный путь, и врачебная тайна соблюдается. В любом случае тело не столь скрыто, как душа; данные телесного осмотра поддаются объективному анализу, публикуются, в то время как душа представляется в сущности личной и тайной. Поэтому, когда в старину врачи искали местоположение души, они заглядывали в наиболее скрытые, углубленные участки тела, точно так же, как испытавшие на себе влияние медицины современные аналитики считают психическую жизнь тесно связанной с «личными» или «тайными» частями тела.
Нарушение тайн и их неправильное сохранение прерывают отношения человека с врачом и действуют, как яд изнутри, не позволяя исповеди превратиться в катарсис, а общению стать терапевтическим. Параноидное требование абсолютной верности, страх предательства и разоблачения показывают, что человек не способен далее любить и терпеть обиды. Любовь возникает там, где возможно предательство, иначе не существует риска. Любовь, находящаяся в безопасности,— это наименьшая часть любви. Тайна такого вида представляет собой оборону, приводящую к параноидному одиночеству: человек находится наедине со своими тайнами, и не существует никого, кому бы он смог их доверить. В другом случае неправильно хранящийся секрет — это секрет маленького ребенка, который удерживает его, упражняясь во властном всемогуществе. Для него он необходим, но взрослое дитя следует тому же паттерну, упиваясь властью, обретенной посредством сокрытия своей тайны. Как параноидная, так и детская тайны по недоразумению оставляют их обладателя в одиночестве.
Хранить тайну этимологически означает хранить нечто в стороне от других, отдельно. Скрытность — основная черта индивидуальности. Например, в семье не могут развиваться индивидуальности до тех пор, пока в ней не начинают делиться некоторыми секретами друг с другом и хранить другие в тайне друг от друга. То, что вы содержите в тайне от другого, разъединяет вас, и в своей тайной жизни вы начинаете открывать в себе свою индивидуальную душу. (Одной из причин, почему столь трудно сохранять тайны, является именно то обстоятельство, что весьма трудно сохранять свою индивидуальность.)
Поделившись тайной, человек впускает другого в священное хранилище своей индивидуальности. Он хранит свои тайны до тех пор, пока не почувствует, что другая личность, с которой он уже готов поделиться тайной, тоже относится к ней как к священной. Для этого между двумя людьми должна возникнуть атмосфера доверия. Доверие развивается медленно, через понимание и диалектику. Тайна может разделяться только двумя людьми, не человеком и специалистом. Когда аналитик умалчивает о своей личности, надеясь в соответствии с врачебной тайной создать атмосферу, в которой он является только объективным отражателем событий, он может действительно предотвратить откровения, в которых нуждается пациент, не только в целях избавления от секретов, но и отчаянно желая разделить их с другим человеком. Мы раскрываемся не только для того, чтобы освободиться от своей тайны, но и чтобы посвятить кого-то еще в свой секрет. Аналитическая точка зрения рассматривает тайны как нечто, чем следует делиться, подобно общинной трапезе. Поскольку участие в тайне создает взаимоотношения, нежелание пациента разоблачить себя или даже позволить протестировать психологически может стать успешным началом аналитической работы. Эти чувства показывают, сколь высоко он ценит свою личную жизнь, историю своей души. Но скрытность не позволяет поставить точный диагноз; она также отказывает традиционному побуждению вынести все на свет. Поэтому медицинская точка зрения имеет тенденцию считать все тайны аморальными. Они то, что следует вывести из системы пациента посредством абреакции и катарсиса. О них следует рассказывать свободно, говорить обо всем, что взбредет на ум, чтобы чистосердечно раскрывать свои тайны. Таким образом фрейдистский анализ первоначально получил название «излечивающей беседы».
Анализ, каким мы его описали в первой части, является скрытым союзом. Доверительные отношения между аналитиком и пациентом развиваются через умение хранить тайну. Если для аналитика нарушение этого доверия является этически неправильным, когда он обсуждает своего анализанда, то анализанд также разрушает этот скрытый союз, если сообщает кому-нибудь о своем анализе и аналитике. Тайна, хранимая двумя, не может быть открыта любым из них без ее нарушения. Раскрыть тайну — значит нарушить обещание, данное анализу. Это обещание не связано с надеждой на какой-либо особенный результат, хотя оно и имеет некоторую весомость. Тайна, которую хранят партнеры, дает обещание, что желание исполнится. Сохранение тайны, таким образом, является первым действием при создании аналитического сосуда, содержащего аналитическое обещание.
Эта идея отображена в «аналитическом сосуде», описанном Юнгом при изучении алхимии. Верность двоих друг другу в их общей работе — некое обязательное требование самой работы. Без скрытого союза мы не сможем достойно встретить риск самоубийства. Эта тайна важнее, чем правило, диктуемое этикой. У нее абсолютно другие мотивы, близкие к тем, которые свойственны религиозным таинствам.
Слово «таинство» (mystery) происходит от греческого «myein», используемого для описания как закрывающихся лепестков цветка, так и смыкающихся век. Это естественное движение при утаивании, указывающее на добродетель стыда, испытываемого перед таинствами жизни, половина которых происходит во тьме. Аналитики, придерживающиеся мнения только о сексуальном характере переноса, возможно, стремятся не обращать внимания на то, что этот стыд, утаивание и таинство могут быть добродетелями. Некоторые процессы должны удерживаться в тайне, если им вообще суждено функционировать. Например, скрытность поощряется в творческой деятельности, во взаимоотношениях любовников, в молитве, размышлении и удалении от мира. Необычайным свойством наших главных переживаний является то, что они столь тайно сокровенны, предназначены только для нас, лично, индивидуально. Все, что совершается в темноте, нет необходимости вытеснять. А то, что глубоко, в глубинной психологии,— даже если представляется биологической моделью, как пустившее корни вниз, в землю и во тьму,— должно оставаться под землей. Источник находится за пределами видения.
Анализ ведет себя осмотрительно при истолковании вытеснений. В связи с тем, что вытесненное все равно возвращается в той или иной форме, раскопки, проводимые в духе furor agendi, могут оказаться преждевременными и нанести вред всему растению. Поэтому, исследуя вытесненную сексуальность, давайте не заходить слишком далеко и не обнажать то, что естественно скрывать. Божественное охраняется табу, а гениталии в большинстве людских сообществ обычно прикрывают. Откровенное обсуждение сексуальности может оскорбить чувства таинственности, которые столь естественны в отношении сексуальной жизни. Половое сношение обычно не становится публичным событием, а моменты воспроизведения, от опускания яичка и выработки спермы до оплодотворения и беременности, обычно происходят во тьме. Это значит, что, когда сексуальные тайны и сознание вины выносятся на свет, следует оставлять сексуальное таинство и стыд в темноте.
Из всех аналогий с аналитическим таинством, пожалуй, лучше других подходит религиозное таинство. Там, где скрытность хранит молчание об известном, таинство заботится о неизвестном и непостижимом. Участник религиозного таинства разделяет переживание, причиной которого сам не является. Он — свидетель Богоявления, драмы, затягивающей его душу в свои события, и через это переживание он преображается. Его свидетельство — не просто следствие беспристрастного наблюдения, не эмоциональное участие, присущее исступленному фанатику. Он принимает участие, будучи открытым к тому, что может произойти, позволяя себе растрогаться чем-то превосходящим его собственную волю. В Греции участвовавшие в величайших таинствах (а присутствующих одновременно могли быть тысячи) никогда не рассказывали о том, что же происходило, и до сего дня мы не знаем точно, в научном смысле, содержания и последствий этих таинств. Свидетели не рассказывали о них из страха смерти, потому что таинство, в котором человек участвует, рождает не просто тайну, не просто осторожное благоразумие, но превосходящий все молчаливый благоговейный страх, приводящий к невозможности рассказывать о таинстве кому-либо, не разделившему то же переживание. Участники сами «не знают». Религиозная жизнь зависит от таких переживаний, адом Бога возникает всюду, где бы ни совершилось таинство. Культ естественно формируется из аналитического таинства.
Человек не может рассказать о таинстве, так как не может говорить о том, в чем участвовал сам. Предлог «о» означает «извне», и, для того чтобы попасть туда, откуда рассказ возможен, человек должен выйти оттуда, где находится. Участник таинства до тех пор пребывает внутри, пока запечатан сосуд. Выйти из живого переживания с помощью рассказа о нем означает не разделять после этого его достоверность. Этот поступок означает смерть данного переживания.
Если мы согласны с тем, что аналитические взаимоотношения — это скрытый союз и аналитический процесс — таинство, то и нечто из этой скрытности переноса видится не только как увертка и сопротивляемость, но также и как некий легитимный аспект аналитического процесса. Анализанд — не медицинский пациент, пытающийся сохранить для себя частицы истории своей болезни. Он обязан умалчивать о своей душе до тех пор, пока не почувствует, что связь между ним и аналитиком является не спланированным состоянием, налагаемым профессиональным правилом, а реально существует. Или позже, когда анализ продвигается к их разделению, наступление этой стадии можно определить по утаиванию секретов. Другая личность начинает умалчивать о состоянии своей души, питая свою индивидуальность собственными неразделенными переживаниями.
Эта стадия в отношениях приводит к следующим наблюдениям: во-первых, сопротивление, скрытность, молчание и подозрение тормозят аналитический процесс. Преодолеть эти препятствия настолько трудно, что может возникнуть вопрос, для чего они возникли вообще, если не для того, чтобы придать трансформациям более стойкий и долговременный характер. Скрытность, таким образом, укрепляет не только связи между двумя партнерами, но также и интеграцию, продолжающуюся внутри психики анализанда. Когда анализанд блокирует процесс свободной ассоциации, то мы имеем здесь признаки сопротивляющегося комплекса. Но комплексы, как мы уже видели, невозможно задавить насильно, и их сопротивление побеждает. В их основе всегда лежит окрашенная чувством идея, неопровержимое переживание, которое должно храниться в тайне, так как оно в своей основе содержит неизвестное и божественное таинство. Эту основу невозможно познать до тех пор, пока ее архетипическое значение не проявится в переживаниях, а этого можно ожидать всю долгую жизнь. Следовательно, сопротивление и скрытность основаны на неизвестном и непознаваемом, лежащем в основе психической жизни.
Во-вторых, аналитиков можно оправдать в том, что они упорно отказываются представлять в письменных материалах каждую подробность анализа. О некоторых темах можно не говорить никогда, даже если человек уже скончался, так как тайны принадлежат душе, а умирает ли душа с телом, этого мы не знаем. Более того, о некоторых вещах можно не рассказать никогда потому, что о них рассказать невозможно; они не поддаются ни артикуляции, ни формулировке. Формулирование превращает неизвестное, лежащее в основе психической жизни, в «проблему». Путать психологические проблемы с таинствами души — значит совершать ошибку: с одной стороны, интригующие проблемы, в то время как с другой — попытки разгадать таинство. Душа, хотя и загадочна, не представляет собой проблемы, но также является таинством. Аналитик, хотя он и устранитель проблем, тоже некий «мист»1 Myste -посвященный в культ таинства (лат.). (Примечание переводчика). Проблемы могут быть решены, таинства - только прожиты.
Наконец, сопротивление, которое чувствует аналитик в отношении объяснений человеческого поведения, прочно обосновано. Его чувства возникают не от некоего вида романтического облачного флера и не из склонности к помутнениям рассудка. Напротив, аналитик служит Аполлону и денно и нощно трудится над выяснением и истолкованием. Он вынужден упорно мыслить и выражаться достаточно определенно. Однако анализ разъясняет своим практикующим аналитикам, какая большая часть человеческой жизни скрывается в бессознательном. Примирившись с этой тьмой, он может работать внутри нее. Если душа — это таинство, объяснения будут всегда терпеть неудачу.
Таинство терапевтического процесса — подлинная предыстория аналитической тайны. При этом аналитическая тайна полностью отличается от тайны врачебной, которая означает, что медицинское звание, клятва и кодекс не являются необходимыми для обеспечения безопасности закрытого сосуда. Закрытый сосуд — это хранилище трансцендентных, беспристрастных сил психического, производящих излечение. Это излечение подготавливается за занавесом, за кулисами сцены. Некоторые воспринимают эти беспристрастные силы как богов, деяния которых в процессе излечения превращают этот процесс в драму, отраженную в сновидениях. Каждое сновидение имеет свою драматическую структуру, и вереницы сновидений раскрывают интриги, сценические ландшафты и характерные особенности истории души. Эта терапевтическая драма — одна длинная мифологическая эпопея, в которой принимают участие боги, пациент и аналитик. Когда на сцену выходят боги, наступает всеобщее молчание, и все смыкают веки. Погруженный в забытье этим переживанием, человек, выходя из него, не ведает точно, что же случилось; он знает только, что изменился.