|
По всем сведениям, отец нашего пациента был прекрасным человеком. До женитьбы он был унтер-офицером и в качестве остатка из этой части своей жизни сохранил солдатскую прямоту, а также пристрастие к крепким выражениям. Помимо добродетелей, которые обычно у каждого превозносят на могильной плите, его отличали задушевный юмор и благожелательная терпимость к своим близким; разумеется, этой черте характера не противоречит, а с-корее, является дополнением к ней, что он мог быть резким и вспыльчивым, что иной раз способствовало весьма ощутимым телесным наказаниям детей, пока они были маленькими и плохо себя вели. Когда дети выросли, он отличался от других отцов тем, что не хотел возвеличивать себя до неприкосновенного авторитета, а с добродушной открытостью делился с ними мелкими упущениями и неурядицами в своей жизни. Сын, несомненно, не преувеличивал, когда говорил, что они общались между собой как лучшие друзья, за исключением одного-единственного момента (ср. с. 54). Этот момент, пожалуй, должен быть важен, если мысль о смерти отца занимала малыша с такой необычной и неподобающей интенсивностью (с. 41), если такие мысли вновь проявились в содержании его детских навязчивых идей, если он мог пожелать, чтобы отец умер и тем самым некая девочка, испытывая сострадание, станет вести себя с ним более ласково (с. 52). 68 Нельзя сомневаться, что в области сексуальности между отцом и сыном что-то стояло и что отец находился в определенной оппозиции по отношению к рано пробудившейся эротике сына. Через несколько лет после смерти отца, когда сын впервые испытал ощущение удовольствия от коитуса, у него возникла мысль: «Как это замечательно; ради такого можно убить и своего отца!» Это было одновременно отголоском и разъяснением его детских навязчивых идей. Впрочем, незадолго до своей смерти отец открыто высказался против симпатии нашего пациента, которая станет доминировать впоследствии. Он заметил, что сын искал общества той дамы, и посоветовал ему держаться от нее подальше, сказав, что это неблагоразумно и что он только себя опозорит. К этим совершенно надежным отправным точкам добавляется еще одна, если мы обратимся к истории онанистической сексуальной деятельности нашего пациента. В этой области существует пока еще не оцененное должным образом противоречие между взглядами врачей и больных. Последние едины в том, что онанизм, под которым они понимают мастурбацию в пубертате, является причиной и первоисточником всех их недугов; врачи в целом не знают, что им об этом думать, но под впечатлением того опыта, что очень многие люди, ставшие затем нормальными, какое-то время также онанировали в пубертате, в своем большинстве склонны расценивать сведения больных как грубое преувеличение. Я думаю, что также и в этом больные скорее правы, нежели врачи. У больных неясно вырисовывается здесь верное понимание, тогда как врачам грозит опасность проглядеть нечто существенное. Разумеется, дело не обстоит именно так, как сами больные понимают свой тезис, что онанизм в пубертате, который можно назвать чуть ли не типичным, ответственен за все невротические нарушения. Тезис требует истолкования. Ведь онанизм в пубертатном возрасте — в действительности не что иное, как возобновление детского онанизма, достигающего своей вершины в возрасте от трех до четырех-пяти лет, которому до сих пор никогда не уделяли должного внимания. Однако этот детский онанизм является самым отчетливым выражением сексуальной конституции ребенка, в которой также и мы ищем этиологию последующих неврозов. Стало быть, в таком облачении больные обвиняют, собственно говоря, свою инфантильную сексуальность, и в этом они полностью правы. Проблема онанизма, напротив, становится неразрешимой, если понимать онанизм как клиническую единицу, забывая, что — 43 —
|