Мечтание и интерпретация

На первой же встрече после моего возвращения г-жа S. сказала, что она “сожалеет, что кто-то в моей семье умер”. В ее голосе была несомненная злость, особенно в том, как она подчеркнула неопределенность слова “кто-то”. Пациентка помолчала несколько минут, а потом заявила: она в бешенстве из-за того, что не знает, кто умер, а я поступил по-садистки, не сообщив ей об этом, когда позвонил. Она была уверена, что всем остальным пациентам я сказал, кто же у меня в семье умер. Во время этого разговора я был глубоко расстроен от осознания того, с чем боролся почти десять лет: я понял, что
г-жа S. была не способна ничего чувствовать ко мне как к человеку, вне пределов своей потребности защитить саму себя, пытаясь магически проникнуть в меня и контролировать меня изнутри.

В этот момент я начал до мелочей вспоминать, что испытывал во время телефонного звонка г-же S., вскоре после того, как узнал о смерти отца. Я очень ярко припомнил, как пытался контролировать свой голос, когда говорил с ней, чтобы удержать слезы. Я спрашивал себя: возможно ли, чтобы она ничего этого не услышала? Как же она не расценила этот момент (как испытал я) как такой, в котором между нами возникла близкая общность? Вместо этого она явно переживала его просто как еще один случай, когда были фрустрированы ее всемогущие желания.

Я почувствовал, что мой голос, которым я разговаривал сам с собой в тот момент, — это голос человека, испытывающего чувство не­проницаемого отчуждения от г-жи S. В то же время я впервые осо­знал в своем голосе и нечто другое. Это был голос отвергнутого любовника. Мне пришло в голову, что г-жа S. жила в мире, где две различные формы человеческих переживаний взаимно исключали друг друга.

В этот момент я почувствовал, что приблизился пониманию чего-то в отношениях между г-жой S. и мной, чего прежде не улавливал. Это новое понимание не защищало меня от остужающей бесчеловечности, которую я ощущал в г-же S. и которая отражала важные аутистические и параноидно-шизоидные черты в ее личности. Оно не пыталось затуманить признание того, что наряду с мощными аутистическими и параноидно-шизоидными защитами была способность к человеческой любви. В этот момент я ретроспективно заметил, что это я не проявлял достаточного сострадания к г-же S. и ее желанию создавать мне комфортные условия (как будто она моя жена), и, как следствие был слеп к тому, что отсутствие сострадания у нее представляло собой сложное взаимодействие двух мощных сосу­ществующих аспектов ее личности. Она думала обо мне и была подавлена оттого, что я не ощущаю ее любовь (это отражалось, например, в том, что я не позволял ей создать для меня комфортные условия). В то же время она не могла жить человеческой жизнью,
а вместо этого жила в механическом всемогущем мире отношений
с “аутистическими формами” и “аутистическими объектами” (Tustin 1980, 1984) (например, в механической самодостаточности своих упражнений и диеты) и параноидно-шизоидных фантазий о про­никновении в меня и паразитической жизни во мне и посредством меня.