Мечтание и интерпретация

Пациент, казалось, игнорировал почти все, что я сказал, и лишь заметил, что я употребил слово “мучить” на нашей первой встрече. Это было наиболее точное слово и “возможно, единственное точное слово”, которое я употребил за все эти месяцы анализа. Он сказал, что его никогда не били и не обращались жестоко, когда он был ребенком. Но он чувствовал: его мучают так незаметно, что он даже не может этого описать, так как не уверен, что происходило тогда, если действительно происходило что-то, выходящее за рамки обычного. Г-н D. сказал, что не будет пытаться рассказывать мне о своем детстве, поскольку оно было нормальным во всех отношениях: “Я сотни раз проходил его с моими предыдущими аналитиками, и там не было ничего, что позволило бы мне рассчитывать на участие в шоу Донахью”.

В этом диалоге мы приблизились друг к другу больше, чем за все время нашего общения. В течение следующих нескольких недель
г-н D. демонстрировал все больший антагонизм и пренебрежение ко мне и к процессу анализа. Я проинтерпретировал это так: его атаки на меня и мои попытки говорить с ним драматически усилились после встречи, которую я только что описал. Однажды пациент выразил сильное презрение, когда я назвал “работой” то, что происходит в эти “очень дорогие часы”. Я ответил, что раньше он комментировал использование мной другого слова — слова “мучить”. И добавил: он признает, что я его понимаю, об этом свидетельствует хотя бы то, что я использовал именно то есдинственное слово, которое заставило его почувствовать, что происходящее между нами становится опасным и выходит из-под контроя. Полагаю, то, что на первый взгляд выглядит как его издевательство надо мной, на самом деле является попыткой защитить меня, заставив выгнать его вон. Я подозреваю, что если я вскоре не прекращу наши встречи, он сам завершит анализ, потому что это будет его единственным способом защитить меня от усиливающегося мучения, вызванного встречами с ним. Г-н D. не закончил анализ, но почти шесть месяцев он каждый раз в начале сеанса отворачивал свой стул, чтобы сидеть ко мне спиной. Подозреваю, что он не хотел, чтобы я видел его глаза. В этой фазе работы он говорил даже меньше, чем в первые месяцы анализа.

В описанном выше фрагменте анализа г-н D. в фантазии вложил в меня хрупкие остатки своего ощущения жизни и надежды. Я должен был говорить и чувствовать за него (начиная каждый сеанс и становясь контейнером его проективных идентификаций, включающих глубокую печаль и одиночество), в то время как он нападал на меня за то, что я наивно представлял, что смогу уберечь наши жизни перед лицом его дикой жестокости. Крайнее расщепление мучимого и мучающего аспектов пациента было необходимым условием для поддержания хоть каких-то отношений со мной. В ходе анализа пациент начал сам переживать рудиментарные чувства печали и сострадание к тем своим аспек­там, которые он спроецировал на меня и переживал через меня.