|
Женэ говорит о мужчине, которого он называет Дивина, как о “ней”, поскольку именно так он переживает себя “в фантазии”. В какой-то момент “она” начинает “в растительном смысле, в смысле прорастания” ощущать в себе вновь обретаемую мужественность. “Она” не “воображает себе” это: оно происходит с “ней” само, но иссякает на полдороге: по мере того, как эта сексуальная трансформация улетучивается, “она” начинает подыгрывать и притворяться, что “она” мужчина. “Она” пускает в ход воображение, жесты, поступки, чтобы посредством волшебной метаморфозы вернуть свою утраченную мужественность. Но это все равно что делать лед из кипящей воды. Гений Достоевского безошибочно ухватил эту полифонию модальностей опыта: сна, фантазии, воображения и воспоминания. Во всех его романах косвенно или прямо показано одновременное пребывание в этих модальностях. Непросто продемонстрировать это в сжатом виде. Но мы совершим такую попытку, рассматривая описание Достоевским Раскольникова в самом начале “Преступления и наказания”, до убийства включительно, с точки зрения сна, фантазии, воображения и реальности. Модальность “фантазии”, в отличие от “воображения”, показана здесь с достаточной определенностью. За день до того, как он убил старуху, “страшный сон приснился Раскольникову” (стр. 60, 1957)3. Это длинный, запутанный, очень яркий сон. Мы значительно сократим его в пересказе. “...Приснилось ему его детство, еще в их городке. Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим отцом за городом. Они с отцом шли по дороге к кладбищу, где были могилы его бабушки и брата, который умер в шестимесячном возрасте и которого Раскольников не мог помнить. Они проходили мимо кабака, он держался за отцовскую руку и испуганно смотрел в сторону заведения, которое в его памяти связывалось со сценами пьяного веселья и пьяных драк. Напротив кабака стояла большая телега, такая, в которую обычно впрягают здоровую ломовую лошадь... ...Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка. Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и синих рубашках, с армяками внакидку. “Садись, все садись! — кричит один, еще молодой, с толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, — всех довезу, садись!” — 38 —
|