|
Истории таких смежных с психоанализом наук, как психология и медицина, больше ориентированы на анализ научных идей, методов и категорий и меньше интересуются людьми науки, их личностями, биографиями и взаимоотношениями. В истории психоанализа развитие идей тесно переплетено с судьбами людей; и то, и другое отчасти вбирает в себя черты своего времени, а отчасти сопротивляется его меняющимся влияниям. Меня в большей степени интересовало то, что можно назвать историческим и, еще шире, человеческим контекстом психоаналитической теории и практики: глубокая и по политическим причинам часто недооцениваемая преемственность между советским и дореволюционым периодами духовной истории России; взаимные влияния психоанализа и современной ему русской философии, литературы, художественной культуры; отношения между содержанием науки и жизнью вовлеченных в нее людей. Жизни людей — как аналитиков, так и их пациентов, — интересны в истории психоанализа не меньше (а, пожалуй, и больше), чем судьбы их научных идей. Такова природа анализа, что на биографиях этих людей, на их словах и поступках, на выборе, который они делали в жизни, и на их отношениях между собой сказались психоаналитические ценности, взгляды, цели, средства, методы. Через людей влиял на существо аналитических представлений сам ход Истории. Взаимодействие идей, людей и эпох — вот что будет интересовать нас здесь, в истории психоанализа в России. Такая методология не является ни общепринятой, ни, тем более, единственно возможной. Мы можем настаивать только на том, что она соответствует взглядам многих героев этой книги. Ницше писал в 1882 году Андреас-Саломе: „Моя дорогая Лу, Ваша идея свести философские системы к личной жизни их авторов (хороша)... я сам так именно и преподавал историю древней философии, и я всегда говорил моей аудитории: система опровергнута и мертва — но если не опровергнуть стоящую за ней личность, то нельзя убить и систему. Споря с Юнгом, Фрейд так заключал свою историю психоанализа: „Люди сильны, пока защищают великую идею; они становятся бессильными, когда идут против нее". Юнг, со своей стороны, писал русскому литератору Эмилию Метнеру в 1935 году: „твоя философия сродни твоему темпераменту, и оттого ты рассматриваешь личность всегда в свете идеи. Это меня очаровало". Владислав Ходасевич говорил „о попытке слить воедино жизнь и творчество... как о правде символизма. Эта правда за ним и останется, хотя она не ему одному принадлежит. Это — вечная правда". Михаил Бахтин формулировал: „Идея — это живое событие, разыгрывающееся в точке диалогической встречи двух или нескольких сознаний". А булгаковский Воланд понимал задачу так: „Я — историк... Сегодня вечером на Патриарших будет интересная история!" — 9 —
|