|
Своеобразие идей Лу, как представляется, основывалось на русских источниках, которые были хорошо знакомы и близки ей, но недоступны ее европейским коллегам, и более всего на религиозной философии Владимира Соловьева. Образ всеединства как воплощения „мировой души" и некоего духовного идеала занимал у Соловьева центральное место и благодаря ему был чрезвычайно популярен в России начала века. У Соловьева, как и у Андреас-Саломе, всеединство имеет женские черты; его символом является София, мистический образ вечной женственности и одновременно — Богочеловечества. „Софийность", по мере восприятия философии Соловьева русской культурой, приобретала все более чувственные черты, вплоть до „прекрасной незнакомки" Блока . Интересы Соловьева и Саломе с очевидностью пересеклись, как минимум, в одной важной для них области - в интерпретации Ницше на русской почве. Знаменитая в России серия статей Соловьева „Смысл любви" вышла в 1893 году; перевод книги Лу о Ницше, ставший первым в России систематическим изложением его философии — в 1896 году. Чуть позже вышла статья Соловьева „Идея сверхчеловека", в которой от констатации того, что „к некоторому несчастию для себя, Ницше делается, кажется, модным писателем в России", он переходит к своей трактовке сверхчеловека: Ницше все же лучше Маркса с Дарвином; подлинным сверхчеловеком был Христос; главное в сверхчеловеке то, что он бессмертен, и грядущее осуществление задачи человечества, каковой является „полная и решительная победа над смертью", сделает его реальностью. В своих переходах от философской эротики к мистике всеединства и утопии Богочеловечества Соловьев оказал чрезвычайное влияние на развитие русской мысли, задав рамки, внутри которых поиск будет продолжаться почти столетие. Мистическое и „соборное" мироощущение Владимира Соловьева весьма далеко от фрейдовского рационализма и индивидуализма, и вместе с тем в некоторых формулировках своей философии любви он бывал близок к психоанализу. „Начало... всего лучшего в этом мире возникает из темной для нас области неосознаваемых процессов и отношений", — писал он до выхода первых книг Фрейда. Эротика у Соловьева есть влечение к целостности и богоподобной всеобщности человеческого существа. „Сила же этого духовно-телесного творчества в человеке есть только превращение или обращение внутрь той самой творческой силы, которая в природе, будучи обращена наружу, производит дурную бесконечность физического размножения". В этой идеальной целостности преодолевается различие как между мужчиной и женщиной, так и между жизнью и смертью. Человек будущего, мечта о котором роднит Соловьева со всем современным и последующим ему поколением русских интеллектуалов, преодолеет как смерть, так и пол. На русской почве именно Соловьев начал рассуждения о взаимосвязи любви и смерти, которым предстоит долгое развитие как в психоанализе, у С. Шпильрейн и потом у позднего Фрейда, так и в философии, у Н. Бердяева и других религиозных мыслителей русской эмиграции. Соловьев с пониманием цитировал Гераклита: „Дионис и Гадес — одно и то же", — и благодаря ему туманное это изречение войдет в русскую и европейскую мысль нового века, превратившись в конце концов во фрейдовское учение об Эросе и Танатосе. „Пока человек размножается, как животное, он и умирает, как животное". Половой акт и даже само разделение людей на мужчин и женщин есть путь к смерти. Те извращения, которыми занимаются психиатры, „суть лишь диковинные разновидности общего и всепроникающего извращения", коим является обычный секс. „Простое отношение к любви завершается тем окончательным и крайним упрощением, которое называется смертью". — 33 —
|