|
Здесь, вероятно, речь идет не о Еще-наличии примитивных химер, а об исходной контаминации противоположностей. Прапредставление, как мы только что убедились из средневековых работ3, стало скорее символом конструктивного объединения противоположностей, подлинным «объединяющим символом». Символ в его функциональном значении указывает не столько назад, сколько вперед, на какую-то еще не достигнутую цель. Не заботясь о своей чудовищности, гермафродит стал постепенно преодолевающим конфликты спасителем, впрочем, этого значения он достиг уже на относительно ранних ступенях культуры. Это витальное значение объясняет, почему образ гермафродита со времен глубокой древности не только не потерял силы, но, напротив, сумел упрочиться в ходе тысячелетий по мере нарастающего углубления символического содержания. Тот факт, что в высшей степени архаическое представление достигло такой высоты значения, указывает не только на жизненную силу архетипических идей вообще, но демонстрирует также и правильность тезиса о том, что архетип посредничает, объединяя противоположности между бессознательными основами и сознанием. Он наводит мост между нынешним сознанием, которому грозит искоренение, и естественной бессознательной целостностью седой старины. Благодаря ' R е b i s (лат.) — «из двух состоящий», обозначение гермафродита. — Примеч. пер. 'Georg Koepgen. Die Gnosis des Christentums, 1939. S. 315 Lapis как медиатор и медиум, ср.: Tractat. Aureus cum Scholiis Magnet: «Bibl. Chem», I, 408b u «Art Aurif», 1572. S. 641. 374 К. Г ЮНГ этому посредничеству однократность, несравненность и односторонность индивидуального современного сознания в настоящем все снова и снова примыкает к природным и родовым предпосылкам. Прогресс и развитие суть идеалы, которые не следует отрицать, но они теряют свой смысл, если человек прибывает в новое состояние только как фрагмент себя самого, а все, лежащее в основе и существенноеоставляет в тени бессознательного, в состоянии примитивности или даже варварства. Если отколовшееся от своих оснований сознание не способно выполнить смысл нового назначения, то оно слишком легко впадает в положение, которое хуже, чем то, из которого его собиралась освободить Реформация. Exempla sunt odiosa!1 Именно Фридрих Шиллер был тем, кто впервые внял этой проблеме, но ни его современники, ни его потомки не в состоянии были извлечь из этого какие-то выводы. Вместо этого хотели просто воспитывать детей. Поэтому я подозреваю, что furor paedagogicus2 — как бы приятный окольный путь, который обходит стержневую проблему, затронутую Шиллером, а именно — воспитание воспитателей. Детей воспитывает то, чем взрослый является, а не то, что он болтает. Всеобще распространенная вера в слова — это настоящая болезнь души, поэтому такое суеверие все дальше и дальше уводит от основ человека и соблазняет к скверной идентификации личности с когда-либо уверованным лозунгом. В то же время преодоленное и оставленное прогрессом все глубже сползает в бессознательное, откуда, наконец, снова возникает примитивное состояние идентичности с массой. И это состояние обернется затем действительностью вместо желаемого прогресса. — 267 —
|