|
Но если это женщина, ах! Тогда, я тебя уверяю, мне хочется завыть. Твоя милость каждую минуту высмеивает меня, говоря, что я очень люблю женщин. Как же мне их не любить, старина? Это ведь слабые создания, сами не ведают что творят, и за то немногое безропотно позволяют схватить себя за сиську. В другой раз мне снова надо было сходить в болгарское село. Один грек, именитый в деревне человек, видел меня и донёс. Дом, где я находился, окружили. Я стал перебираться с одной крыши на другую; луна светила вовсю, я прыгал, будто кошка. Но они заметили мою тень, взобрались на крышу, начали стрелять. Что было делать? Прыгаю в какой-то двор. Там, в одной рубашке спала болгарка. Увидев меня, она раскрыла рот, вот-вот закричит, я протянул к ней руки, умоляя: «Пощади! Пощади! Не кричи!» и схватил её за грудь. Женщина была, словно в обмороке: - Входи, - сказала она еле слышно, - входи, чтобы нас не увидели… Я вошёл в дом, женщина сжала мне руку: «Ты грек?» - спросила она. «Да, грек, не выдавай меня». Обнял её за талию, она молчит. Я лёг с ней, и сердце моё трепетало от нежности: «Ну, Зорба, - говорю я себе, - будь ТЫ проклят, вот это женщина. Что за человек! Кто же она такая? Болгарка, гречанка, папуаска? Не всё ли равно, старина? Она человек, у которого есть рот, грудь, она человек, который любит. Тебе не стыдно убивать? Негодяй!» Именно это говорил я себе, пока был с ней, согретый её теплом. Но родина, она не оставляла меня в покое. Утром я ушёл в одежде, которую мне дала болгарка, она была вдовой. Достав из сундука одежду умершего мужа, она отдала её мне, обнимая мои колени и умоляя вернуться. - Да, да, я вернулся на следующую ночь. Но будучи патриотом, ты понимаешь, диким животным, я вернулся с бидоном керосина и поджёг деревню. Должно быть, она тоже сгорела, несчастная. Её звали Людмила. Зорба вздохнул. Он закурил сигарету, затянулся два-три раза и бросил её. - Ты говоришь родина… Веришь тому вздору, о котором рассказывают твои книги! Это мне ты должен верить. До тех пор пока будут существовать разные там отчизны, человек так и останется зверем, свирепым зверем… Но, слава Господу! Я-то свободен, это кончилось! Ну а ты? Я не ответил. Я завидовал этому человеку, сидевшему здесь передо мной, который сам пережил - сражаясь, убивая, обнимая - всё то, что я силился постичь с помощью бумаги и чернил. Все проблемы, которые я пытался разрешить пункт за пунктом в своём одиночестве, приклеившись к креслу, этот человек решал, дыша чистым воздухом, среди гор, с помощью своей сабли. Взволнованный, я закрыл глаза. — 164 —
|