Вот увидишь

«Ты болтаешь о всякой ерунде с этой девушкой, — вдруг подумал я, — ты делаешь именно то, что, как говорят, полагается делать в подобных ситуациях, когда уже не услышишь ничего нового. Ты делаешь успехи», — сказал я себе, осознав, что впервые после смерти Клемана пытаюсь говорить о чем-то не касающемся смерти Клемана.

— Ага, понял, — промямлил я, чтобы что-то ответить, так как не отваживался ступить на зыбкую почву разговоров о расизме и идентичности. Тем более что на этот счет у меня не было никакого мнения.

Она родилась на Мартинике, а выросла во Франции. И хотя она имела некоторые претензии к своему острову, все же, живя в метрополии, старалась оставаться бдительной перед лицом всех оскорбительных бестактностей, которые, пусть даже невольно, пусть даже из самых лучших побуждений, непрестанно допускались относительно вопросов цвета кожи в странах с преобладающим белым населением. Она говорила, а я не мог оторвать взгляд от ее полных коричневатых губ. Приоткрываясь, подобно клапану, они позволяли разглядеть ряд белоснежных зубов.

— Мартиника, — повторил я название ее страны, — это слово всегда звучало для меня как звон бокалов. Или наводило на мысль о таком, знаете, мерном раскачивании, когда ты навеселе. Наверное, это от конечного «ика».

Она со спокойным удивлением взглянула на меня, как человек, которого никогда ничто не возмущает, то есть который благосклонно воспринимает любое проявление своеобразия у других.

Я принялся объяснять ей, стараясь говорить по возможности непринужденно, как мы играли с Клеманом, описывая форму или образ, на которые наводило нас звучание слов. Внезапно, точно огонь, всегда тлеющий в пепле, у меня в животе и груди вновь тяжело заворочался обжигающий ком.

— Извините, — удалось мне выдавить из себя между двумя всхлипываниями, — не могу. Я думал, что смогу, поэтому и позвонил вам, но я не могу. Слишком тяжело, простите.

— Только не извиняйтесь, я прекрасно понимаю, это естественно. — Она, словно протягивая мне руку помощи, с горестным сочувствием накрыла мою ладонь своей.

Мне показалось, что она сделала это чересчур осторожно, чтобы я не подумал лишнего. Я снова сделал глубокий вдох, стараясь не дать прорваться потоку слез; она хотела убрать свою руку, но тут я неожиданно коснулся ее кончиками пальцев. И сразу нас обоих пронзила одна и та же дрожь. Две секунды смутного и обжигающего смятения, всегда одинакового, полного напрасных, но невинных, точно в первый раз, надежд.