|
Тане всего этого удивительным образом тогда хватало. Петьке исполнилось три года, можно было рискнуть оставить их одних — Валентин отправил ее отдохнуть на Севан. По обменному фонду через Академию наук он достал ей путевку в Дом творчества писателей, посадил в самолет и звонил каждый вечер: «Я еще не списан с корабля современности?» Первые дни Таня провела полной отшельницей. По тропинке, ведущей прямо от их дома, она карабкалась в гору, цепляясь за коварно крепкие с виду, обламывающиеся под руками пучки незнакомых трав, заходила в пустую прохладную церковь, ставила свечку. Ожидая, пока догорит, пыталась загадывать желания. Серьезных желаний, к ее удивлению, у Тани не возникало. Все сбылось к тем двадцати шести годам, все получилось замечательно и превосходно. Правда, надо было бы поскорее защитить диссертацию, и хорошо бы Петька поменьше болел, но ведь все дети маленькие болеют, и не все матери маленьких детей прямо так уж по плану защищаются. Жить было весело, и компания в Москве была у них интересная, старая университетская компания. Мать и тетя Капа часто освобождали Таню на субботу-воскресенье. Они с Денисовым уезжали в подмосковные городишки, две-три семейные пары, останавливались в дряхлых гостиницах, бродили по деревянным улочкам, лазили по разрушенным монастырям, читали надписи на могильных плитах, тонувших в кустах чертополоха, а вечером кипятили чай у кого-нибудь в номере, разговаривая до утра обо всем на свете. О чем? Таня не могла вспомнить, — наверное, о литературе, об истории, которая окружала их в Суздале и Александрове, Верее и Ростове Великом; наверное, о будущем, о том, кем и как они станут, все они тогда еще не стали, начинали становиться. Никаких «Жигулей» ни у кого еще не было — были рюкзаки, расписания поездов и электричек, были переполненные загородные автобусы, была чесночная колбаса, ржавые помидоры, покупаемые в сельпо, божественные бычки в томате и к чаю в изобилии конфеты «Коровка», изготовляемые местными фабриками. Было счастье. ...С той минуты, как Таня вошла в столовую — стальную челюсть, нависшую над озером, горделивую постройку последних лет, Таня почувствовала себя уютно. Ей, единственной русской, единственной москвичке, то есть единственной в доме гостье, предложили на выбор несколько столиков. Она выбрала тот, что был повернут к озеру, в самую его синь, соседи, достопочтенная семья руководящего критика, радостно приветствовали ее, предложив угощаться травой и помидорами величиной с подмосковные тыквы, глава семейства выбежал куда-то, и через несколько минут появилось блюдо со свежесваренной форелью, и они выпили за Танин приезд армянского коньяку, и девочка-студентка, их дочь, тут же стала расспрашивать Таню о новостях московской моды, а мать ее рассказывать, что она всего семнадцать дней как ушла на пенсию и ужасно, просто нестерпимо переживает, а глава семейства уже обсуждал с Таней обзор, опубликованный в «Вопросах литературы», Таня его, наверное, не читала, но неважно, важно другое, автор его так необъективен, так нетонок, посудите сами, например... И Таня слушала всех сразу, и с соседних столиков ей тоже улыбались и предлагали угоститься фруктами, и в столовой было шумно, как в детском саду, нет, шумнее, в детских садах дети вынуждены слушать свою воспитательницу, а тут воспитателями были сразу все взрослые, потому что детей оказалось, пожалуй, не меньше взрослых, Таня пожалела, что не взяла Петьку, но кто же мог предположить в Москве, что дом творчества, где как будто бы следует творить в тишине, окажется шумным караван-сараем. Грудных детей сажали попками прямо на обеденный стол, поддерживая за рубашонки одной рукой, и черноглазые, кудрявые, голоногие ребятишки хватали куски с тарелок, запихивали в рот, и все вокруг умилялись, какой энергичный, здоровый ребенок растет, как он хорошо кушает, вай, а когда ребенок начинал плакать и надоедал матери, он перекочевывал за другой столик, и его снова усаживали, часто мокрой уже попкой, и снова, смеясь беззубым ртом, он хватал куски, хватал незнакомых теть и дядь за носы, и все вокруг восхищались, и всем было хорошо. — 74 —
|