|
— Ты прямо как Гоген. Кажется, в то время наш сын уже ходил в первый класс. — Ведь не так уж часто случается, что люди бросают свою работу, чтобы заняться фотографией, да? Вот и Гоген тоже оставил профессию биржевого маклера, чтобы стать художником. — Но я с самого детства хотел стать фотографом, — возразил я. — И я вовсе не думал, что стану заниматься тем, что делаю сейчас. Мне хотелось фиксировать на пленку события исторического масштаба. — Но тебя очень ценят как портретиста, разве нет? Тебе что, не нравится твое занятие? — Я не говорю, что оно мне не нравится. Если бы оно мне не нравилось, я бы этим не занимался. — А что с тобой происходит, когда ты делаешь эти снимки? — Ничего особенного. — Это заставляет тебя вспоминать прошлое? — Что, когда я смотрю в объектив? — Да. Те, кого ты фотографируешь, — люди, добившиеся успеха, правда? А во Вьетнаме все было совсем иначе. — В общем, да, я часто вспоминаю те времена. — Трупы и все такое? — Гм… — То, что ты видел во Вьетнаме, и все эти знаменитости — все это не имеет между собой ничего общего. — Я пытаюсь фотографировать в той же манере. Мы долго так разговаривали, и я подумал про себя: мне приятно говорить с этой женщиной о таких важных вещах. Под конец она сказала, смеясь: «Когда я училась в Европе, я побывала во многих музеях, но больше всего мне понравились картины Гогена». Благодаря тому, что я посвятил часть своей жизни фотографии, мой разлад с действительностью несколько уменьшился, но все же не исчез окончательно. Я свыкся с бездной внутри себя, я познал истинную природу ее. «…Когда я увидел твою фамилию под снимком, запечатлевшим встречу экономистов в редакции токийского экономического журнала, то не поверил своим глазам. Ты еще не бросил свое занятие? Если будет время, приезжай ко мне в Нью-Йорк. Я купил бы у тебя негативы…» Получив письмо Клауса, я тотчас же принял его приглашение, тем более что хотел поговорить с ним об этой самой «бездне». Я оказался в штаб-квартире ЮПИ, какое-то время разглядывал фотоснимки с церемоний вручения Пулитцеровской премии и наконец впервые за последние семнадцать лет увидел Клауса. За это время он окончательно облысел. Клаус пригласил меня к себе на Семидесятую улицу. С женой он развелся и теперь жил с какой-то мексиканкой, моложе его на пятнадцать лет. Она говорила только по-испански и угостила нас произведениями своей национальной кухни, за которыми мы и поболтали, попивая «Корону». — 5 —
|