Пирсинг

— Тебя, что ли, беспокоит, что я занавеску не закрыла? — спросила она, видя, что он напряженно смотрит на стеклянную дверь. — Я понимаю, почему ты хочешь, чтобы я сделала это, но я не буду, ладно? Я хочу смотреть вон на те высокие дома. Видишь, красные огоньки блестят сверху? Это чтобы самолеты и подобные штуки не разбивались о них, но тебе не кажется, что от этих огоньков дома выглядят так, будто они живые? Как будто они дышат и все такое?

Глядя на отдаленные небоскребы за спиной у девушки, Кавасима начал ощущать легкую боль в животе. Она улыбается, и ее влажные глаза блестят, отражая свет ночника. «Скорее всего, она так и умрет с чокнутой счастливой улыбочкой», — с отвращением думал он. Он увидит ее, обливающуюся кровью и экстатически шепчущую: «Еще! Еще!», в то время как он наносит удары по ее шее, запястьям и животу. Он для нее только орудие, не более того.

«Что с этим парнем? — думала Тиаки. — Я делаю все, чтобы он мог расслабиться, а он только напрягается все больше и больше. Насколько же трудно мне будет исполнить свою работу? Может, у него никогда раньше не было женщины. Может, если я положу ему руку вон сюда, его охватит такая дрожь, что кровь потечет у него из носу. Я должна набраться терпения и мягко направить его. Сначала я расскажу ему про свое половое влечение. Парням обычно нравится, когда я говорю об этом».

— Знаешь, я такой человек, что, когда у меня исчезает половое влечение — ну, временами, — я чувствую себя по-настоящему незащищенной. — начала она. Она приподняла угол одеяла и положила руку Кавасимы на простыню. — Почувствуй это. Ты можешь сказать, что это? Шелк. Я купила эти простыни два года назад. Проведи по ней рукой. Не похоже на шелк из Кореи или с Тайваня, который ты покупаешь в универмагах, верно? Даже дешевый шелк мягок на ощупь, но этот совсем другой. Он как молоко, ну или вроде того, только сухой. Представь себе, что я лежу на нем, и ты на меня смотришь, и этот шелк мокрый от… — ну, от всего, что полагается, сам понимаешь… Подумай, как это будет. Я никому раньше не позволяла спать на этих простынях.

Слушая девушку и глядя на ее лицо, Кавасима испытал знакомый ему, совершенно особенный страх. Страх, что им манипулируют какие-то посторонние силы. Он вспомнил ужасную историю, которую мать обычно рассказывала ему, предварительно побив. Ему было, когда это началось, года четыре или пять, он едва способен был понимать смысл ее слов. Но она повторяла ему эту историю много раз и позднее, всякий раз, когда, избивая его, ей не удавалось добиться страстно желаемого результата — его слез.