Пирсинг

Кавасима и Такучан иногда вместе рисовали, и Такучан всегда изображал одно и то же. Он покрывал весь лист бумаги черной, или темно-синей, или красной краской, а в середине рисовал обнаженного маленького мальчика, чье тело было пронзено стрелами — десятки их торчали во всех направлениях, как перья.

— Кто это? — спросил однажды воспитатель.

— Я, — ответил Такучан.

— А если это не ты, Такучан, то кто это?

— Если это не я, — ответил Такучан, — то мне все равно, кто это.

Кавасима решил дойти до круглосуточного магазина в начале улицы. Шел он медленно, чтобы успокоиться, но сердцебиение все не утихало. Холод проникал через подметки его ботинок, и каждый выдох вырывался изо рта белым облачком, живо напоминая ему, как сбивчиво его дыхание. Напротив высился бетонный многоквартирный дом, и в неуютной комнате на третьем этаже коротко стриженная женщина курила сигарету. Рукавом она протерла запотевшее стекло и выглянула на улицу. В этом доме, вспомнил Кавасима, все квартиры однокомнатные, и живут в них одинокие женщины. Она стояла против света, и лица ее Кавасима разглядеть не мог, но, судя по прическе и по тому, как она курит, решил, что она немолода. Под сорок, вероятно.

В его сознании возникла рука с суховатой кожей, с морщинами и проступающими венами. Женщина под сорок лет, держащая сигарету в руке, похожей на осенний лист.

Он познакомился с ней, когда ему было семнадцать, и прожил с ней два года. Она была на девятнадцать лет старше его, и их часто принимали за мать с сыном. Когда это случалось, она пыталась улыбнуться и изобразить холодное безразличие; но потом, оставшись наедине с Кавасимой, она подолгу, иногда часами, с горечью в голосе бранила людей, которых угораздило сделать столь ложное заключение. Когда они познакомились, она работала стриптизершей в «Готанде», хотя за два года их совместной жизни она десять раз сменила работу.

Эта женщина все время водила мужчин, с которыми знакомилась в стрип-клубе, к себе домой и дурачилась с ними прямо на глазах Кавасимы. Если они опрашивали о нем, она пьяно бормотала: это, мол, мой младший братик. И каждый раз, когда гость уходил, она набрасывалась на Кавасиму с визгом и кулаками:

— Да если бы ты в самом деле меня любил! Ты не стал бы здесь вот так сидеть! И позволять другому мужчине! Заставлять меня делать такое! Ты бы душу из него вытряс! Или убил бы его!

Были случаи, когда он выгонял кого-то из них, и тогда она все равно набрасывалась на него, крича, что он хочет оставить ее без работы. Истерика продолжалась, пока она не выдыхалась. «Какая злобная сука, — думал Кавасима. — Как это человек может быть настолько жалок?» Он был убежден, что он — единственное существо на свете, которому есть дело до этой женщины. Потому-то он и верил, что она никогда его не покинет.