В Москву!

Все прошло. Прошла даже ревность. Осталась только тупая, ясная боль…

Мне стало больно каждое утро

идти по старой пыльной дороге.

Это осколки воздушных замков

ранят мои босые ноги…

Наверное, это все, что я хотела тебе сказать, Борис. Я любила тебя всю жизнь, люблю тебя до сих пор и буду любить всегда. Ты был пятиногим чудовищем, mais je t'aimais, je t’aimais.

Видишь, я еще могу шутить.

Живите долго и счастливо. Я тоже буду жить долго. Не знаю, насколько счастливо, но долго — наверняка. Спасибо, что купил мне тот дом в Мэне, в лесу. Я буду жить в нем одна, в обществе сказочных сосен за окнами и синих китов в океане за лесом. По праздникам Андрюша будет прилетать из Нью-Йорка, и мы будем гулять на ветру возле бухты. Много лет я буду сидеть на балконе над бухтой, пить глинтвейн, смотреть на пустой океан в серых волнах и вспоминать, как мы с тобой были одной семьей, любили друг друга, читали стихи и ты называл меня ласточкой.

* * *

— Ласточка, ты не спишь? Что с тобой? Почему ты плачешь? Ты что, письмо прочитала?

Борис приподнялся на локте и смотрел на Нору припухшим взглядом невыспавшегося человека. Нора не поняла, чего в этом взгляде было больше — жалости или усталости.

Она отвела глаза, беззвучно плача, чувствуя, что ликование, которое она носила в себе в эти дни, ликование от того, что Борис поехал в Америку по серьезным делам и взял с собой не жену, а ее, Нору — вдруг потеряло свой вкус, как если бы насморк выключил Норино обоняние в тот самый момент, когда она села за столик в мишленовском ресторане. Норино торжество от маленькой тайной победы над женой Бориса вдруг стало пресным и невыносимым, как пережеванная жвачка, которую хочется выплюнуть, да только выплюнуть некуда.

Шестнадцатая глава

Я повторяю десять раз и снова (и далее по тексту).

Янка

Тусклый московский дневной свет быстро ушел, как будто закрыли дверь, через которую он проникал в город. В свете фар, в фонарях на ветру листья у дальних деревьев носились над мокрым асфальтом, как птицы над полем.

В бледном пятне среди леса серели крыши и дворики новых коттеджей.

Слабый свет одного из окон задевал сиротскую елочку, торчащую во дворе посреди подступавших к ней серых тяжелых камней тротуарной плитки. Остальной дом был черным.

За единственным освещенным окном можно было увидеть, как девушка в плюшевых штанах, затянутых веревкой на узких бедрах, в футболке с надписью «Sвобода», половину которой закрыли разбросанные по груди длинные темные кудри, залезает с ногами на белый диван.