|
— Обиделся, значит? — Калерия Викентьевна сочувственно покивала. — Понимаю, понимаю, встречала и таких. Только ведь обида — реакция слабых, ибо утешительна она и сладковата при всей горечи своей. — Меня устраивает, — сказал он. — И все. И до свидания: мне выспаться надо, а то знаем мы эти ваши допросы. — Что ты знаешь?.. — горько вздохнула баба Лера. Она вышла на крыльцо, где курил председатель. Темнело, с окраины Красногорья доносилась музыка из приемника, включенного на полную мощность, да рядом, у церкви, слышался стук молотков: парни заколачивали выломанное окно. — Поговорили? — Как вы сказали? — Она точно очнулась. — Знаете, просьба к вам. Огромная. — Уж коли в силах. — Отпустите вы этого парня на все четыре стороны. Пожалуйста. — С иконами, что ли? — опешил председатель. — Нет, без икон. Иконы мне отдайте. На память. — Как скажете, Калерия Викентьевна, — растерянно протянул председатель. — Как скажете. Конфисковав награбленное, он и вправду тут же отпустил ленинградца ( «Чтоб духу твоего…»). Молодой человек молча растворился в сумерках, иконы сложили в телегу, баба Лера и председатель шли позади, лошадь тащилась по бывшей дороге, и прибыли они к бывшей запруде в темноте, когда Анисья уже начала пугаться, не случилось ли чего. — Ну, слава те, — ворчливо сказала она. — А я тут жильца нам подобрала, слышь, курский? Хватит ему по свету шляться. — Документы прошу, — строго сказал председатель. Грешник молча протянул потрепанный паспорт, председатель зажег фонарь и стал разглядывать то паспорт, то владельца, а Анисья заметила с неудовольствием: — Ну, не беглый, не беглый, нутром чую. — Гражданин Трофименков? — спросил председатель, не ответив Анисье. — Трохименков я, понятно? — с плохо скрытым раздражением сказал неизвестный. — Трохименков. Хер, а не фук. — Куда идете, Трохименков? — На край земли. — Ишь ты. А там чего, на краю? — А на краю я погляжу. Ежели обрыв — вниз брошусь, ежели стена — башку расшибу. — Сердитый ты мужик, — усмехнулся председатель, возвращая паспорт. — Ладно, живи в Демове, если Калерия Викентьевна не против. — Буду очень рада, — улыбнулась баба Лера, протягивая руку. И опять тащились за телегой уже в совершенной тьме. Лошадь с фырканьем и хрустом продиралась сквозь кусты, на телеге сухо постукивали иконы, было тепло, тихо и печально. И Калерия Викентьевна почему-то думала, что печаль эта оттого, что они в темноте увозят по глубокому бездорожью иконы, которые столько лет хранились там, где и положено им было храниться: в церкви, построенной и изукрашенной на деньги искренне верующих. «Святотатство, — сказала она себе самой. — Вот это и есть святотатство: кража святынь. И все мы — и музеи, и художники, и коллекционеры, и спекулянты, и воры вроде сегодняшнего — все-все, весь народ — спокойно и деловито занимаемся сейчас святотатством…» — 320 —
|