|
— Я… Я все отдал, все, добровольно. У меня — документ. — И не уплотнили вас. Странно, странно. — Так ведь… Убирая со стола, Фотишна сновала между столовой и кухней, и Кучнов всякий раз переставал говорить, когда она появлялась. Но для Владимира старой няньки словно не существовало, и голоса он не понижал. — Мой совет — съезжать добровольно. Домик я тебе, так и быть, подберу. По-родственному. — Так не мой дом. Вашего батюшки. Я как бы съемщик. Ответственный. — Знаю, перед кем ты ответственный. И это тоже учти. И собирайся. Только не стащи ничего, это теперь — народное достояние. Вилки-ложки тоже народные. Свое, лично нажитое, можешь взять. Завтра-послезавтра приду. Не бойся, не обижу. — А лавка? Василий Парамонович цеплялся за последнюю соломинку, Владимир это понял. Лавка была разрешена властями, при любой судьбе дома оставалась собственностью Кучнова. И поэтому Владимир сменил следовательский тон на почти дружественный. — Морока это, Василий Парамонович. Сейчас любая собственность противоречит идее равенства, сам понимаешь. Завтра издадут декрет, и сгорит твоя лавчонка. Я тебе другое предложу, получше. Я тебя на службу устрою. По снабжению, ты ведь в этом деле мастак. Ну… Пяти дней хватит, чтобы с лавкой как-то устроить? Покупателя найти? — Да кто же сейчас купит? — Обменяй. Глаза закрою. Кучнов был настолько потрясен, что не нашел в себе сил проводить дорогого гостя. Ноги стали ватными, дрожало все в нем, и сердце щемило. Оля всё еще возилась с ребенком, да Владимир и не рвался прощаться с ней. Просил передать привет. — Сиди. В своем доме я дорогу знаю. Кивнул хозяину и пошел по-хозяйски. В передней ждала Фотишна. — Ты ведь здесь жить будешь, Володенька. Я хоть и старая, а вижу остро. — Ты тоже собирайся. У меня — секретная служба, а старые болтливы. Фотишна боялась, что у Оли «молоко прогоркнет», Кучнов вообще теперь всего боялся, но ни молоко не прогоркло, ни Василий Парамонович особо не сплоховал, загнав лавку за два мешка ржаной муки. Владимир появился раньше, чем обещал. На пролетке, которую не отпустил. — Собирайся, домик покажу. Ты не поедешь, сестра? Ольга шла на него молча. Он удивленно попятился, непроизвольно подняв руки к лицу. — Вот и нет родни. Нет ни у тебя, ни у меня. Нет. — Что значит? Семья… — Семья — не родня, и ты понял, о чем я говорю. У нас нет родни, у нас с тобой, братец. Как у собак: это им все равно, в какой конуре жить. И мне все равно. Все равно, все равно. — 232 —
|