|
— Может, хватит? Молчали солдаты, староста, священник отец Поликарп, мужики, бабы и ребятишки. Вся деревня молчала, потому что никто не знал, хватит или не хватит и сколько вообще земли положено при расстрелянии. И кто должен это решать, тоже еще не знали. Большак опять покопался, поскреб лопатой, а потом вылез. И сел на свежий бугорок. — Сильно земля у вас крутая. Молчала деревня. Большак вытер лицо подолом рубахи, вздохнул: — Испить ба. Враз трое молодух из толпы брызнули. Одна — к колодцу, две — по погребам. Пока первая бадьей гремела, две другие уж из погребов вынырнули, и к большаку все три подошли одновременно: с водой, с молоком и с квасом. — Спасибо, бабоньки, — сказал он и попил всего понемногу. — Вода у вас вкус имеет. Молочко отстоялося, холодненькое. А квасок-то, квасок — аж душа просветляется. Храни вас Христос, бабоньки. И опять на землю сел, им же нарытую. Глядел на всех светло-голубыми глазами и виновато улыбался. — От работы вот отрываю вас. Совестно. — Обождите, — сказал тут отец Поликарп и шагнул вперед. — Может, никакой ты не большевик, а? Отвечай как на духу. — Нет, батюшка, я есть большевик, хоть нигде и не записанный. Я слова товарища Ленина народу передаю и так считаю, что землю надо сызнова поделить. Поровну. По едокам, конечно. — Агитация, — строго сказал староста. — Таких стрелять велено. — Велено — значит, надо сполнять, — согласился большак. — Где встать-то мне? — Да погоди ты! — закричал отец Поликарп. — Может, миру покаешься? — Покайся! — загудели мужики. — А мы постегаем для порядку. Покайся, а? Сделай милость божескую, не вводи во грех. — Спасибо, мужики, на добром слове, — улыбнулся большак и поклонился миру в пояс. — Только не могу я против совести. Надо бы все наделы по едокам обратно переделить. Поровну. Чтоб всем жизни по ровному ломтю отпущено было, чтоб у ребятишек животы с голодухи не пучило и чтоб бабы наши не старились бы к тридцати своим годкам. Так сказал большак, и все бабы тихо заплакали, аккуратненько собирая слезы в концы головных платков. — Агитироваешь — значит, застрелить тебя придется, — вздохнул староста. — Вот морока! Может, самогоночки примешь для облегчения? — Не могу, ты уж не серчай, — вежливо отказался большак. — У меня с ее голова по утрам болит. — Так не будет же утра-то! — закричал тут староста. — Не будет, не будет!.. Помолчал большак. Потом улыбнулся, и глаза его светло-голубые тоже улыбнулись. С ним вместе. — 271 —
|