Вдохнуть. и! не! ды!шать!

— Фотограф Гернадо? Подожди, подожди, — хмурится Сельницкая. — Так ты с ним знакома?

— Всю банку выел, — мрачно отвечает Алефьева.

— Марина, блин. — Сельницкая лижет свою ладонь и начинает деловито вытирать дергающийся глаз об диван. — Какого хрена ты с ним общаешься? Он же подонок, каких свет не видывал? Это единственный человек, который… да это же — о господи… — ты разве не читала? — Тут Сельницкая кладет дрожащие ладони на стол и начинает плакать.

* * *

— Так. Стоп. Подожди, подожди, — начинает кое-что понимать Алефьева. — Это тот самый «фотограф», про которого ты мне столько рассказывала?

Сельницкая плачет так безутешно, что вот к ней уже подходят какие-то незнакомцы и начинают предлагать всевозможную ерунду: носовые платочки, бумажные салфеточки и даже карамельки в красных бумажках, очень уж она трогательная — совсем маленькая, заплаканная, по-настоящему разочарованная в жизни, бедный бледненький солдатик чужого несостоявшегося будущего. И каждый, уходя в этот вечер домой, унес с собой в сердце образ безутешно плачущей девочки; никогда они не купят ее книгу, никогда не заметят ее имя в магазинах на обложках, вообще ничего теперь не увидят, кроме этой плачущей девочки во сне — и с этого момента, представьте себе, каждую ночь.

Виноградный человек

Анисия — известная славянская писательница; она даже получила какую-то премию и купила на эти шальные деньги карманный экскаватор и упряжку ездовых собак где-то далеко в Сибири (приятно знать, что где-то по снегу мчатся твои личные, персональные собаки с подпиленными клыками и небесно-голубыми очами); более того, у нее взял интервью журнал «Шевченко», а ее фотографии напечатали в газете «Сто раз». Анисия состоялась как личность и выступила по телевизору в передаче про наркотики («Не надо, нехорошо это»), ее мама поставила на отдельную розовую полку с птицами ровно семь книжек, ее старшая сестра научила близнецов говорить «Анисия» сладким хором; ее отец воскрес ровно на пятьдесят секунд, чтобы подойти к Анисии в пригородной электричке, усталым грузом свалиться на лавку напротив и прошелестеть земляным ртом: «Гордость за собственных детей — это не совсем то, что имеет значение на небесах; вообще любая гордость там уже не имеет значения, но сила и мощь твоего послания настолько всеобъемлюща, что мне даровали воскресение на пятьдесят секунд, и скажу я тебе не тая, ничего хорошего я в этом не вижу; а матери твоей я изменил всего два-три раза, а не как она тебе наговорила тогда, когда мы газовую плиту через…» («окно», — подсказала она пустой лавке — пятьдесят секунд истекли). В общем, Анисия была счастливый человек!