|
Скорее всего глобальный внутренний конфликт, цепь личных психологических противоречий и привели Мэя к болезни. Когда у него обнаружили туберкулез, он уже писал докторскую диссертацию, решив стать психотерапевтом, но, по всей видимости, еще не видел завершенности в создаваемой схеме движения на карте жизни. Именно болезнь позволила совершить в короткий период времени тот кардинальный переворот в сознании, который в нормальных условиях не был возможен в течение ряда лет. Похоже, будущий мыслитель распознал нефизический код своего заболевания. Биографы отмечают, что он был вынужден около двух лет лечиться вдали от шумных городов, от общества своих коллег. Всепоглощающая тишина периферийного санатория может быть и губительной, и пробуждающей – на беспокойного Мэя она подействовала оживляюще. Мысленные беседы с Богом никогда не бывают легкими; они заставляют его задуматься над главным вопросом: стоит ли жить, и если да, то для чего. Если для жизни, то ему следовало примириться с собой, встроить свой отполированный долгими размышлениями образ в общую картину бытия. Если для личности, жаждущей самовыражения и признания, то нужна одна, тщательно выработанная линия, неизменная до конца пути. Мэй такую линию в своем воображении создал, и когда это свершилось, болезнь стала отступать. «Когда я два года был прикован к кровати из-за туберкулеза, еще до того, как появились лекарства от этого заболевания, все мои мысли соединились и оформились в те идеи, которыми я хочу с вами поделиться», – написал Мэй годы спустя. Сергей Степанов в книге «Век психологии: имена и судьбы» записал о Ролло Мэе следующие слова: «Сознание полной невозможности противостоять тяжелой болезни, страх смерти, томительное ожидание ежемесячного рентгеновского обследования, всякий раз означавшего либо приговор, либо отсрочку, – все это медленно подтачивало волю, усыпляло инстинкт борьбы за существование». Действительно, трудно переоценить воздействие этих двух лет борьбы за жизнь на будущее творчество ученого. Наверняка под руководством медиков он занимался и лечением тела, но тело вряд ли сумело бы преодолеть недуг без изменения образа мышления. На тонком психическом уровне болезнь ему была, можно сказать, необходима – как временной промежуток, выключающий его из шумного социума. Изнуренный мытарствами, он попросту не мог остановиться, чтобы успокоиться, обозреть весь мир и оценить собственное бытие. Оттого и возникла болезнь как ответная реакция организма на неспособность усмирения острой, непреодолимой тоски. Счастье ученого в том, что он сумел рассмотреть за своим кровохарканием психическую проблему – он попросту не мог нормально дышать, «переносить» воздух без оформления своих глубинных желаний. Оказавшись прикованным к койке, он использовал время для максимального сосредоточения на той проблеме, которой занимался прежде и которую считал делом всей своей жизни. Именно там появилась весьма примечательная «теория раненого целителя», во главу которой поставлена «проницательность, которая приходит к нам благодаря собственной борьбе с нашими проблемами и приводит нас к тому, чтобы мы развили эмпатию, креативность и сострадание». Эту мысль Мэя можно по праву считать уникальной, ведь она объясняет не только его собственный путь, но и механизм ряда превращений, которые до того казались необъяснимой мистикой. — 87 —
|