|
В этом производстве любой ценой, в этом современном таинстве секса заключается такой терроризм, такая стратегия уничтоже- [59] ния, что кажется непонятным, почему бы, если только не ради красоты парадокса, не увидеть здесь подавления. Или, может быть, дело в том, что этот термин недостаточно выразителен. Фуко не хочет говорить о подавлении, но что же еще такое эта медленно развивающаяся и грубая ментальная инфекция секса, с которым в прошлом могла сравниться только инфекция души (см. у Ницше - инфекция секса, это, впрочем, только историческое и ментальное возвращение инфекции души под знаком материалистического второго пришествия). По правде говоря, спорить о словах бесполезно. Можно сказать, предписание говорить о сексе - первично, а подавление - просто обходной маневр (вполне согласен, но тогда труд и эксплуатация - тоже не более чем обходной маневр и алиби других, более фундаментальных вещей); или: вытеснение - первично, а дискурс о сексе - только более современный его вариант ("репрессивная десублимация"). По существу, обе гипотезы мало что меняют. В первой гипотезе (принадлежащей Фуко) главная проблема состоит в том, что если где-то и существовало подавление или, по крайней мере, эффект подавления (а этого нельзя оспаривать), то объяснить его невозможно. Почему воображаемое подавления необходимо для того, чтобы сохранить равновесие разным видам власти, если [60] они живут за счет индукции, производства и вымогательства дискурса? Напротив, становится более понятным, почему дискурс, метаустойчивая система, следует за подавлением, которое не что иное, как неустойчивая система власти. Если секс существует только как сказанное, выраженное в дискурсе, как признание, то что же существовало до того, как о нем заговорили? Какой разрыв создает этот дискурс о сексе и в отношении чего? Понятно, какие новые виды власти группируются вокруг него, но какая перипетия власти его порождает? Что он нейтрализует, что он улаживает, что завершает(1) (а иначе, кто может пре- ---------------------------------------- (1) Согласно Фуко, этот разрыв кладет конец "телу и его удовольствиям", невинности либертинажа, ars erotica (откуда у нас сохранились некоторые слова: соблазн, очарование, чувственность, наслаждение, само "удовольствие", сладострастие, о котором мы больше не осмеливаемся говорить, - слова, которые ни сексу, ни психоанализу не удалось ни присвоить себе, ни дискредитировать их в своем дискурсе). Я думаю, что этот разрыв кладет конец чему-то более радикальному, тому положению вещей, при котором не только секс и желание, но и тело, и удовольствие не определяются как таковые, подобно тому как дискурс производства кладет конец режиму, в котором не существует не только меновой, но и потребительской стоимости. Потребительская стоимость - это последнее алиби как в сексе, так и в производстве. И боюсь, что у Фуко "удовольствия" еще противопоставляются "меновой стоимости сексуального" только в той мере, в какой они представляют потребительскую стоимость тела (англ.). — 26 —
|