|
18. Я уже говорил, что Лютерова реформа - великий германский грех, а Декартова - великий французский грех в истории современной мысли. На самом деле философски-рациональную форму и в то же время духовную устойчивость, а также способность к неограниченному распространению Декарт дал таким тенденциям, которые под совершенно иными видами царили в Европе задолго до него. Тем не менее это мы способствовали успеху картезианской философии, чем и позволили этим тенденциям проникнуть внутрь католической мысли; тем не менее, хотя тончайшая и глубочайшая первооснова картезианства, как я пытался представить его в этом очерке, пришла из страны бесплотных духов (не стоит говорить, что страна эта по самой сути космополитична), но упало в почву и прозябло это семя в нашем климате. Я твердо знаю, что торжество картезианства во Франции обозначило первую трещину в нашем доме, только что заново отстроенном и обдуваемом всеми ветрами Европы. Притом картезианство гораздо в большей степени, чем философия XVIII в., в которую сильно подмешивались сначала английские, потом германские влияния, являет образ не французского духа - я бы воздержался от такого пустословия, - но некоторых типичных искажений, против которых нам всегда следует быть настороже, образ не того, в чем наша жизнь и мера, а в чем наши излишества и немощи. Мы не должны терпеть, чтобы на Декарта указывали как на образец французского мышления: он сохранил немало от его производящей силы, но источил его и довел его черты до гримасы. Так же не следует, подобно Лансону31*, легкомысленно усматривать в нем животворное начало нашей классической словесности. Здесь прав был Брюнетьер32*: <Влияние картезианства на семнадцатое столетие - одно из измышлений, одно из заблуждений, которыми Виктор Кузен заразил историю французской литературы>242. Влияние какой бы то ни было философской системы на искусство вообще может быть лишь весьма спорадическим и поверхностным, она отражается в них всегда косвенно, через посредство перемен, которые произвела в мышлении всего общества, а значит, с существенным опозданием. Поэтому признаки картезианства в литературе следует искать в последние годы XVII и начале XVIII в. - в тот момент, когда Ла Мот жалел, что Гомер и Вергилий писали стихами, когда этот поэт - на взгляд Фонтенеля, г-жи де Тансен и аббата Трюбле, один из величайших гениев Франции - воспевал: Вождь единый мой Природа Пустотою небосвода Наполняй мне ум и взор Что в себя ни примет зренье - Представляю протяженье, — 145 —
|