Конечно, люди, которых может убедить исключительно или преимущественно логическая достоверность, охотно оспорят превосходство метафизического поиска. Они предпочли бы твёрдые выводы физики или математики попыткам познания, не желающего заявить о своём полном бессилии даже в присутствии непостижимого. Но знание зависит не только от строгости метода; оно зависит ещё и от своего предмета. Разум, томимый жаждой божественного, не удовлетворится самыми точными сведениями о законах чисел или об устройстве вселенной. Устремлённый к ускользающему от него предмету, он пытается приподнять край завесы и безмерно счастлив, если сумеет различить (пусть даже в густом мраке) некий отсвет вечного света, которому однажды предстоит осветить его. Такому разуму малейшее знание о наиболее возвышенных вещах представляется более желанным, чем самые полные и точные сведения о менее значительных предметах61. Здесь мы касаемся того пункта, где примиряются между собой крайнее; недоверие к человеческому разуму, даже презрение к нему, демонстрируемое порой св. Фомой, и его неизменный вкус к диалектическому спору, к рассуждению. Ведь если речь идёт о достижении предмета, недоступного по самой своей сущности, наш разум обнаруживает свою абсолютную недостаточность и бессилие. Никто более св. Фомы не был убеждён в этой недостаточности. И если он, несмотря ни на что, неустанно применял столь малоэффективный инструмент к познанию возвышеннейших предметов, это объясняется тем, что самое смутное знание - даже то, что едва ли заслуживает называться знанием, -не может быть презираемо, когда предметом его является бесконечная сущность Бога. Слабые догадки, не вполне беспочвенные сравнения — вот источник наших чистейших и глубочайших радостей. Суверенное счастье человека здесь, на земле, заключается в предвосхищении (пусть даже самом туманном) встречи лицом к лицу с Бытием. Философия - это в первую очередь философ; и очевидность этого факта не меняется оттого, что философ может быть в первую очередь теологом. Невозможно по-настоящему понять томизм, не чувствуя в нём присутствия самого св. Фомы; точнее, брата Фомы ещё до того, как он стал святым и удостоился собственного календарного праздника; короче — присутствия конкретного человека с его темпераментом, чувствами, вкусами и даже страстями. Ведь у него была, по крайней мере, одна страсть: на уровне чистой и простой человеческой природы Фома обладал страстью к пониманию. Все мы знаем, что человек — разумное животное, но не склонны задумываться над этим. Между тем если удивление есть начало философии, то для св. Фомы именно этот факт был источником изначального и фундаментального удивления, влекущего за собой всё остальное. Удивления, от которого он в буквальном смысле никогда не мог оправиться. Факт существования разумных существ и (по его выражению) умов всегда изумлял его. Невозможно продвинуться ни на шаг в понимании учения томизма, если упустить из виду, что его автор жил в постоянном восхищении пред даром разумения и понимания. Он знал, что и другие философы удивлялись этому, и нисколько не находил это странным. Напротив, ему казалось естественным, что Аристотель считал ум почти божественным действующим началом в природе, а Александр Афродисийский, Авиценна и Аверроэс превратили его, каждый по-своему, в Отдельную Субстанцию, которой человек может быть причастен, но не в состоянии обладать. Ещё менее удивляло св. Фому, что св. Августин считал Бога Солнцем разума, а не столько глубокие, сколько хитроумные христианские последователи Аристотеля — например, епископ Парижский Гийом — учили, что Бог и есть действующий Ум. Сам он думал иначе, но удивление его порождал самый факт: то, что ум вполне принадлежит обладающему им отдельному человеку и тот может познавать вещи с его помощью, казалось слишком прекрасным, чтобы быть правдой. Здесь должна быть скрыта какая-то тайна; и мы увидим, что этот по видимости простой факт действительно заключает в себе тайну тайн. Ибо для человека первое и основное — причина, по которой он был сотворён, а ключ к ней — только в его природе как разумной субстанции. — 24 —
|