|
Вот то, что можно назвать «иллюстрацией иллюстрации». Описывая позднее средневековье, Й.Хейзинга подчеркивает, что жизнь средневекового христианина была во всех отношениях проникнута, всесторонне насыщена религиозными представлениями. Не было ни одной вещи, ни одного суждения, которые не приводились бы в постоянную связь с Христом, с христианской верой. Все основывалось исключительно на религиозном восприятии вещей, и в этом проявлялся невиданный расцвет искренней веры. Но такое религиозное напряжение не могло существовать постоянно. Когда оно отсутствовало, то все, чему надлежало побуждать религиозное сознание, глохло, впадало в ужасающее повседневное безбожие, доходя до изумляющей посюсторонности, несмотря на потусторонние формы. Хейзинга иллюстрирует это общее положение ярким, западающим в память описанием поступков Генриха Сузо — человека самой возвышенной святости. Его религиозное напряжение не ослабевало ни на мгновение, в результате его поведение порой выглядело с современной точки зрения весьма комичным. Он оказывал честь всем женщинам ради Девы Марии и ступал в грязь, давая дорогу какой-нибудь нищенке. Следуя обычаям земной любви, он чествовал возлюбленную как невесту Премудрость. Стоило ему услышать любовную песенку, он тотчас же обращал ее к Премудрости. За трапезой, когда он ел яблоко, он обыкновенно разрезал его на четыре дольки: три из них он съедал во имя св. Троицы, четвертую же ел «в любви, с коею божия небесная матерь ясти давала яблочко милому своему дитятке Иисусу», и поэтому съедал эту часть с кожурой, поскольку малые дети едят яблоки неочищенными. В течение нескольких дней после Рождества — судя по всему, из-за того, что младенец Иисус был еще слишком мал, чтобы есть яблоки, — четвертую дольку он не ел вовсе, принося ее в жертву Деве Марии, чтобы через мать яблоко досталось и сыну. Всякое питье он выпивал в пять глотков, по числу ран на теле Господа; в конце же он делал двойной глоток, ибо из раны в боку Иисуса истекла и кровь и вода. Все это было, замечает Хейзинга, «освящением всех жизненных связей», поистине доведенным до крайности[48]. Аристотель различал два употребления примера, в зависимости от того, имеются у оратора какие-либо общие принципы или нет: «...необходимо бывает привести много примеров тому, кто помещает их в начале, а кто помещает их в конце, для того достаточно одного [примера], ибо свидетель, заслуживающий веры, бывает полезен даже в том случае, когда он один»[49]. Роль фактов, по Аристотелю, зависит от того, предшествуют они тому общему положению, к которому относятся, или следуют после него. Но дело, как кажется, в том, что факты, приводимые до обобщения, — это обычно примеры, в то время как один или немногие факты, даваемые после него, представляют собой иллюстрацию. Об этом говорит предупреждение Аристотеля, что требовательность слушателя к примерам более высока, чем к иллюстрациям. — 39 —
|